решено, что красновато-рыжие коровы на картине напоминают Добиньи, что композиция совсем как у Милле, общее же впечатление - это Коро,
Желая хорошенько рассмотреть картину, вызывающую столь оживленные толки, Пресли встал из-за стола и, подойдя к Хартрату, остановился рядом с ним. Заглядывая через плечи столпившихся вокруг картины гостей, он пытался увидеть хотя бы мельком красновато-рыжих коров, пришедшую подоить их девушку и рисованное синей краской предгорье. Вдруг он услышал рядом голос Сидерквиста и, обернувшись, оказался лицом к лицу с ним самим, а также его женой и двумя дочерьми.
Раздались веселые восклицания. Пресли всем пожимал руки, и было очевидно, что он рад встрече. Он был с раннего детства привязан ко всем членам этой семьи, поскольку миссис Сидерквист была его родной теткой. Миссис Сидерквист и обе дочери в один голос заявили, что воздух Лос-Муэртос сделал чудо. Он уже не такой тощий. Бледноват, правда. Наверное, пишет день и ночь. Нельзя так изнурять себя! Он должен беречься. Здоровье прежде всего. А стихи он еще сочиняет? Они каждый месяц внимательно просматривают журналы, ищут, не появится ли его имя.
Миссис Сидерквист была дамой светской и состояла председательницей чуть ли не в двадцати клубах. Она обожала сенсации, любила появиться в общественных местах в сопровождении каждый раз нового умопомрачительного протеже - бог весть где она откапывала этих шарлатанов, всегда умудряясь обскакать своих приятельниц. То это была русская графиня с грязными ногтями, которая разъезжала по всей Америке, всюду занимая деньги; то эстет, обладатель замечательной коллекции топазов, специалист по внутреннему убранству помещений, который «принимал» заказчиков в гостиной миссис Сидерквист, наряженный в сутану белого бархата; то вдова какого-то магометанина из Бенгалии или Раджпутана с синим пятнышком на лбу, собиравшая пожертвования в пользу своих «сестер по несчастью»; то некий бородатый поэт, только что вернувшимся из Клондайка; то впавший в ничтожество музыкант, некогда преподававший в какой-то музыкальной школе в Европе, изгнанный оттуда за сочинение соблазнительных брошюрок на тему свободной любви и приникший в Сан-Франциско с тем, чтобы познакомить здешнее общество с музыкой Брамса; то японский юноша в очках и серой фланелевой рубашке, разражавшийея время от времени страннейшими стихами, мутными творениями, лишенными рифмы и размера, Невнятными и причудливыми; то последовательница учения «Христианская наука»,-тощая седая женщина, чьи взгляды на жизнь не имели ничего общего ни с христианством, ни с наукой; то профессор университета с всклокоченной, как у вождя анархистов, бородой и оглушительным гортанным голосом - говоря, он задыхался от натуги, и делалось страшно, что его вот-вот хватит апоплексический удар; то понабравшийся культуры от бледнолицых индеец племени чероки, полагавший, что на него возложена какая-то миссия; ю дама, преуспевшая в искусстве художественного чтения, чьим коронным номером были «Песни о Греции» Байрона; то какой-то знатный китаец, то миниатюрист, то тенор, мандолинист, миссионер, учитель рисования, скрипач-виртуоз, коллекционер, армянин, ботаник, который вывел новый цветок, критик с новой теорией, доктор, нашедший новый метод лечения какой-то болезни.
К тому же все эти люди чрезвычайно вычурно одевались и вели себя до крайности помпезно. Русская графиня, излюбленным коньком которой была сибирская каторга, любила нарядиться под древнеславянскую невесту и являлась в кокошнике, нацепив на себя фальшивые драгоценности. Эстет распространялся насчет мало исследованных моментов в искусстве и этике, одетый в белую сутану. Бенгальская вдова описывала быт своих соплеменников в костюме, предписанном ее кастой. Обливаясь потом, в шубе и мокасинах из оленьей шкуры, выступал бородатый поэт с собствен ными стихами о буйных нравах золотоискателей. Японский юноша в шелковом одеянии благородных воинов о двух мечах читал отрывки из своих произведений: «Окаймленная ровной полоской земля, пригвожденная накрепко под ночи покровом, разъедается ржавчиной тьмы» и «Дожди, не знающие страха и упрека, низверглись на землю - посланцы тех, кто жил давным-давно, закованные в латы люди из легенды». Последовательница «Христианской науки» в строгих траурных одеждах рассуждала насчет отрицания воли и о всеобщей одушевленности материи. Университетский профессор, напялив в три часа дня фрак и нитяные перчатки, багровея лицом и отчаянно жестикулируя, громовым голосом читал по-немецки в литературных клубах и кружках отрывки из Гете и Шиллера. Индеец племени чероки, одетый в рубашку из оленьей шкуры с бахромой по подолу и расшитую голубым бисером, которую он взял напрокат у театрального костюмера, самозабвенно напевал что-то на родном языке. Дама - мастер художественного чтения - в марлевой тоге с базарными браслетами на запястьях читала поэму о греческих островах, где пламенная Сафо любила и слагала свои сладкозвучные стихи. Китаец в наряде важного имперского сановника прославлял Конфуция. Армянин в феске и мешковатых штанах без умолку рассказывал о турецких зверствах. Мандолинист, одетый тореадором, проводил «conversaziones»[12], пересказывая песни андалузских крестьян. Это был настоящий парад мошенников, парад жуликов, неистребимых и вездесущих, особое племя людей с хорошо подвешенными языками, шустрых и изворотливых, вереница шарлатанов. Они нескончаемо дефилировали перед жителями города, под покровительством дам-патронес; широко ими разрекламированные, эти люди были нарасхват в женских клубах, в литературных обществах и кружках, в объединениях людей искусства. Трудно себе представить, сколько внимания отдавалось этим мистификаторам, сколько времени они отнимали, сколько средств поглощали. И не важно, что разоблачался один обманщик за другим, не важно, что жертвами комбинаторов становились различные клубы, кружки и общества.И чем усерднее охаивала их ханжеская пресса, тем решительнее смыкали свои ряды дамы, поднявшиеся на защиту своих сиюминутных фаворитов. Тот факт, что человек, пользующийся в данный момент их благорасположением, подвергается преследованиям, приводил дам в истинный экстаз, и они тотчас наделяли очередной «светоч культуры» ореолом мученичества.
Эти прохиндеи морочили общество подобно тому, как облапошивают народ на сельских ярмарках специалисты по игре в наперстки, уезжающие затем с туго набитыми кошельками, не забыв, однако, мигнуть следующему охотнику, давая понять, что место еще не дочиста обобрано, что тут всем с головой хватит.
Как правило, общество не разбрасывалось и избирало себе один предмет поклонения, одного наставника, но и иные моменты, как, например, сейчас, когда весь город только и говорил что о Миллионной выставке и все находились в приподнятом настроении, для мошенников всех мастей наступал истинный праздник. Опустившиеся профессора, виртуозы, литераторы и художники валом валили в Сан-Франциско, наполняя город всевозможными звуками. Повсюду слышно было пиликанье скрипок, бренчанье мандолин, медоточивые голоса лекторов, читающих лекции об искусстве, бессвязный лепет поэтов, подвывание художественных чтецов, путаные речи японца, гортанные выкрики профессора-немца, невнятное бормотание индейца из племени чероки,- все это по случаю Миллионной выставки. Деньги текли рекой.
Миссис Сидерквист была занята с утра до ночи. Перед ней вереницей проходили все новые и новые гастролеры. И всем этим поэтам, писателям, профессорам она задавала один и тот же вопрос:
- Скажите, когда вы обнаружили в себе этот дар?
Она все время пребывала в состоянии восторга. Как-никак она находилась в самом центре общественной жизни. У жителей Сан-Франциско пробуждалось чувство Прекрасного, стремление к чему-то возвышенному. Они познавали Искусство, Литературу, Высокую Культуру. На запад страны пришел Ренессанс!
Миссис Сидерквист была женщина лет пятидесяти, маленького роста, довольно полная, краснолицая и постоянно не к месту разнаряженная. Она и до замужества была богата, состояла в родстве с самим Шелгримом и поддерживала весьма близкие дружеские отношения с семьей этого финансового туза. Ее муж, осуждая образ действий железной дороги, не видел в этом основания для ссоры с Шелгримом и продолжал обедать у него дома.
На этот раз миссис Сидерквист, довольная тем, что ей кстати подвернулся не успевший прославиться поэт, решила непременно познакомить Пресли с Хартратом.
- У вас должно быть так много общего,- объяснила она.
Пресли ответил на вялое рукопожатие художника, бормоча при этом приличествующие случаю банальности, а миссис Сидерквист поспешила прибавить:
- Вы, конечно, читали стихи мистера Пресли, мистер Хартрат. Они того заслуживают, поверьте мне. У вас так много общего. Вы одинаково видите природу. Сонет
мистера Пресли «Лучшая доля» написан в том же ключе, что и ваша картина; та же искренность, теже изысканные стилистические приемы, те же нюансы… o…
