- А зачем вообще нам эта свадьба? Так ли уж это важно? Меня, например, совершенно не устраивает, чтобы какой-то священник нос совал в мои личные дела. И не все ли равно? Мы понимаем друг друга. Разве этого недостаточно? Запомни, Хилма, я не из тех, кого водят к алтарю.
С минуту она удивленно смотрела на него, и постепенно смысл его слов дошел до нее. Она встала, глаза ее расширились, лицо покрыла смертельная бледность. Он не смотрел на нее, но слышал, как она старается справиться с дыханием.
- Ой! - вырвалось у нее вместе с протяжным глубоким вздохом; она прикрыла рот тыльной стороной ладони и еще раз выдохнула: - Ой!
Что-то невыразимо горестное прозвучало в этом вздохе. Из глаз брызнули слезы. Энникстер поднялся на ноги и устремил на нее взгляд.
- Ну так как? - смущенно спросил он.- Как?
Повинуясь какому-то безотчетному чувству, Хилма отпрыгнула от него и выставила вперед руки, словно защищаясь, испугавшись сама не зная чего. Она еще не испытывала обиды, не думала о том, что ей, девушке, незаслуженно нанесли оскорбление, а только страшно испугалась. Как будто, собирая в лесу цветы, увидела вдруг змею.
Минутку она стояла, ошалело тараща глаза и тяжело дыша. Затем повернулась и бросилась прочь; стремительно перебежала мостками на другую сторону руч-ья и скрылась в кустах, затрещавших так, словно сквозь них ломится вспугнутая серна.
Энникстер остался один. Он постоял какое-то время неподвижно, затем подобрал с земли свою широкополую шляпу, аккуратно выправил складку на мягкой тулье, надел и опять застыл на месте, рассеянно оглядывая землю вокруг. Немного погодя, так и не проронив ни слова, не изменив выражения лица, он глубоко засунул руки в карманы и широко зашагал в сторону дома.
Хилмы в тот день он больше не видел, а на следующее утро поднялся рано и завтракать дома не cтал. Ему нужно было поехать по делам Союза в Боннвиль, где он должен был встретиться с Магнусом и зайти в адвокатскую контору, которой Союз поручил вести дела, связанные с захватом их земель. Предполагалось, что сегодня они подадут апелляционную жалобу в Верховный суд в Вашингтоне. И потому нужно было обсудить, с какого дела начинать, так как решение его имело принципиальное значение на будущее при решении аналогичных дел.
Но желая на этот раз ехать в Боннвиль ни верхом, ни в бричке, Энникстер пешком отправился в Гвадалахару к раннему утреннему поезду Бейкерсфилд - Фресно, с которым в половине восьмого и прибыл в Боннвиль. Здесь он встретился, как было условлено, с Магнусом Дерриком и Остермаиом в гостинице «Юзмайт», на Главной улице и позавтракал с ними.
Совещание Комитета с адвокатами происходило в верхнем холле гостиницы в присутствии секретаря одного из адвокатов, который стенографировал весь ход совещания и снимал копию с каждого отправляемого письма. Совещание длилось долго, каждый вопрос всесторонне рассматривался, поскольку предельный срок подачи апелляции приближался, и освободился наконец Энникстер только часа в два.
Но, когда они с Магнусом спускались в вестибюль, их внимание привлекло скопление чем-то взволнованных, сосредоточенно кого-то слушавших людей, которые толпились у вращающейся двери, ведущей из вестибюля в бар. В баре находился Дайк - они еще издали услышали раскаты его басистого голоса. Говорил он гневно, перемежая речь сердитыми выкриками. Заинтересовавшись, Магнус и Энникстер подошли ближе - оказалось, они подоспели как раз к началу развертывавшейся драмы.
Утром того дня мать разбудила Дайка на рассвете, как он просил. На товарную станцию ТиЮЗжд в Боннвиле пришла партия жердей для его хмельника, и ему надо.было забрать их и привезти к себе на плантацию. День предстоял трудный. Впереди было много дел. «Сейчас, сейчас,- пробормотал он, когда мать, будя, потянула его за ухо,- доброе утро, мама!»
«Вставай,- сказала мать,- уже шестой час. Скоро завтрак готов».
Он взял ее руку и с нежностью поцеловал. Он очень любил свою мать, не меньше, чем «малявку». В своем домике, отгороженные от мира зелеными рарослями хмеля, они жили втроем дружно и счастливо, ни на что не жалуясь, трудолюбивые, веселые, всем довольные. Дайк был человек веселый, широкая натура, он умел всех заразить хорошим настроением. По вечерам, укладываясь в кровать или на софу, он брал Сидни на руки и затевал с ней всякие игры, прямо как мальчишка, как старший брат. Вдвоем они придумали интереснейшую игру. Бывший машинист, сняв башмаки и задрав кверху ноги, сажал на них Сидни и начинал качать ее как акробат, делая вид, что вот-вот уронит. Сидни, визжа и захлебываясь от восторга, старалась удержаться, а он весело перекидывал ее с ноги на ногу. Заключительный акт, на потеху галерке, состоял в том, что он, подбросив дочку вверх, ловко принимал ее на свою громадную ладонь. Тут уж из кухни вызывалась миссис Дайк. Оба - и отец и дочь - в один голос кричали, чтобы она шла смотреть на них. Миссис Дайк, за-пыхавшись, прибегала из кухни с картофелемялкой в руке.
- Сущие дети! - бормотала она, покачивая головой и любуясь на них, а потом, сунув картофелемялку под мышку, принималась аплодировать.
А заканчивалась игра так: Сидни падала на отца, а тот испускал отчаянный вопль и кричал, что у него переломаны ребра. Закрыв глаза, ловя ртом воздух, он,-казалось, был при последнем издыхании. Сидни каждый раз ловилась на эту удочку; увлеченная игрой, хоть и несколько напуганная, она начинала трясти его, дергать за бороду, пальчиком пыталась разодрать ему веки, умоляя не пугать ее, а открыть глаза и вести себя хорошо.
В то утро, еще не совсем одевшись, Дайк на цыпочках прокрался в комнату матери, чтобы взглянуть на Сидни,- она крепко спала в своей железной кроватке с приоткрытым ртом, подложив руку под голову. Очень осторожно он поцеловал ее дважды, взял со спинки стула, на котором было аккуратно разложено ее белье, один чулочек и сунул в него серебряную монетку, завернутую в бумажку. Подмигнув самому себе, он вышел, с нарочитой осторожностью притворив за собой дверь.
Дайк позавтракал приготовленной матерью яичницей с ветчиной, выпил кофе и полчаса спустя, мурлыча себе под нос какой-то мотивчик, уселся в простую телегу без рессор и, пощелкивая кнутом над спинами крепких, рослых коней, выехал из дому.
Утро было прекрасное, солнце только еще вставало из-за горизонта. Дайк оставил позади погруженную в сон Гвадалахару, по Проселку пересек поля, граничившие с Кьен-Сабе, и выехал на Верхнюю дорогу примерно в миле от Эстакады. Он был в прекрасном настроении, с обеих сторон лежали бурые поля, начинавшие румяниться по мере того, как разгоралась утренняя заря. Казалось, прямо перед ним,- а в действительности на большом расстоянии,- сверкал в первых лучах солнца позолоченный купол здания суда в Боннвиле, а в нескольких милях к северу освященная веками колокольня Сан-Хуанской миссии черно- пурпуровым силуэтом рисовалась на фоне пламенеющего неба. Битюги не спеша, уверенно везли его, а вокруг начинался новый трудовой день. Возле оросительного канала ему повстречалась партия рабочих- португальцев с лопатами и кирками на плечах, шедших на работу. Из-за изгороди ранчо Лос-Муэртос Хувен, уже копошившийся во дворе, прокричал ему: «Доброе утро!» Дальше, на юго-западе, на просторах бескрайних оголенных полей, там, где зеленела рощица сумрачных эвкалиптов и кипарисов, к небу из трубы дерриковской кухни подымалась жиденькая струйка дыма.
Примерно в миле от Эстакады он с удивлением увидел пастуха Ванами, которому покровительствовал Магнус Деррик,-он шел по тропинке, протоптанной через поля Кьен-Сабе, от одной из секторных построек ранчо. Трудно сказать, по каким признакам, но Дайку показалось, что парень провел бессонную ночь.
Когда они поравнялись, Дайк пристально посмотрел его. Он относился к Ванами с некоторым недоверием; как всякий селянин, он считал подозрительными всех, кто был ему непонятен. Принять Ванами за землепашца, за жителя захолустного городка было невозможно. Он был чужак, бродяга, человек не здешний, который внезапно появлялся и таинственно исчезал, не заводил друзей, держался особняком. Ну, например, почему он всегда ходил с непокрытой головой? Почему вздумал носить бородку клинышком, в то время как здесь были приняты окладистые бороды или усы? Почему не стрижется? А главное - почему всегда шатается по ночам? Дайк, при всем своем добродушии, довольно сухо поздоровался с Ванами и потом, обернувшись, внимательно посмотрел вслед.
Дайк не ошибся. Ванами не ночевал в своей постели уже три ночи. В понедельник всю ночь он провел впастырском саду, расположенном чуть повыше цветочногo хозяйства. Во вторник под вечер он был уже далеко к востоку от миссии, в безымянной старице посреди холмов Сьерры, где змеилось давно пересохшее русло когда-то глубокой речки; а в среду провел ночь на заброшенной глинобитной хижине на
