Только отчаяние позволило Ивану вгорячах прорваться сквозь ежевичные кусты у сарая, и без погони он сам бы надежно застрял в колючей непролазной чащобе, как рыба в сети.
Часовой, к счастью, стрелял не жаканом, но и не дробью — картечью. Он приволок стонущего пленника в палатку, уложил на свою койку, примотал к ней веревками и без всякой анестезии, несмотря на непрерывные вопли раненого, извлек из бедра свинцовую картечину при помощи обыкновенного острого ножа, раскаленного на огне, и дезинфекции раны водкой. Затем зашил рану суровыми нитками, забинтовал и перенес обессиленного Ивана в сарай на одеяло. Приковывать пленника на сей раз он не стал. По-прежнему не говоря ни слова, ушел и закрыл дверь на засов.
Теперь положение Ивана стало еще тяжелее. Надеяться на то, что, допустим, он сумеет как-то чудом незаметно вырваться, доковылять на больной ноге до лодки и удрать на ней — бесполезно. Чуть станет ему лучше, снова посадят на цепь. Перед такой безысходностью даже немыслимая боль раны забывалась. Он бредил, его мучали кошмары…
В минуты просветления Иван видел, как охранник терпеливо ухаживает за ним: меняет повязку, поит водой и бульоном из мясных кубиков (их вкус ни с чем не спутаешь), все так же молча и безучастно.
Только раз он угрюмо бросил:
— Влетит мне за вас, но я предупреждал.
— Палач… — шевельнул губами пленник.
— Я действовал по инструкции.
Иван уже давно понимал, какая судьба постигла того неизвестного 8.7.1975. Вероятно, Петр заманил его сюда и охранял до самой смерти. Да и тюрьму эту, наверное, выстроил он сам. Или заставил кого-то строить под конвоем…
Последняя надежда оставалась на то, что караульный в один прекрасный день очнется, станет прежним — пусть угрюмо ухмыляющимся — Джеком и удивленно спросит: «Чего мы здесь делаем, а? Что с тобой, сынок?» Ведь был же он вполне нормальным недели две — три? — назад.
Со дня смерти неизвестного — 8.7.1975 — прошло более года… А что если Петр (Джек?) превратится в нормального лишь после… смерти пленника?! Может, только это встряхнет его психику, и тогда он вновь станет обычным здравым человеком. И будет снова спокойно жить, пока не накатит очередная волна безумия в подходящий момент, когда он останется один на один с будущей жертвой в этих краях.
Иван отчетливо представлял себе новый крест над новой могилой с новой датой — конца своей жизни… «Но ведь ребята скоро вернутся в Курск! — неожиданно воспрянул он духом. — Их спросят про меня. Они ответят, что я уехал намного раньше. Родные забеспокоятся, заявят в милицию. Его, и Джека тоже, примутся искать! — И опять впал в уныние. — Разве быстро найдешь?.. Да и найдут ли? Наверняка и того погибшего неизвестного тоже искали! И, кроме того, почему должны считать, что он пропал именно здесь? Путь отсюда до Курска — далек. Что угодно могло по дороге случиться!.. А местные озера — лишь отправная точка. Тут и вертолет бесполезен, кругом — чаща. Да и каждый заброшенный сарай проверять не станут. И лодку разве увидишь под густым деревом? А, возможно, часовой и вообще ее в кустарник выволок…»
Оставалось покориться судьбе… Но рана постепенно заживала, опасность заражения и нагноения миновала, видимо, оттого, что часовой не забывал менять повязки и поливать их спиртным. А вместе со здоровьем возвращалось и стремление выжить любой ценой, потому что вконец беспомощному человеку и надеяться нечего.
«Кто тебе поможет, если ты сам себе не поможешь?» — вспоминал он слова матери, терпеливой женщины, работавшей в прачечной и буквально своими руками поставившей на ноги троих детей.
Друзья!.. Какие у него друзья? Рыбачить да водку пить. Настоящие друзья — это… Ну, те, кто пойдет за тебя и в огонь и в воду. А он бы за них пошел? В воду-то еще может быть. Но вот в огонь — три раза подумал бы. Они его даже искать не поедут, раз милиция уже занялась. Милиция-то уж, конечно… Недаром даже на спичечных коробках печатают портреты детей, пропавших несколько лет назад.
За «бойницей», расхаживая взад и вперед, мелькал караульный, разговаривающий сам с собой; в последнее время у него появилась привычка размышлять вслух. Доносились обрывистые невнятные слова, когда он шагал мимо оконца:
— Никакого порядка… где колючая проволока?., колько ждать смены… орожевых вышек нет… одам рапорт… одовольствие конча…
В очередной раз меняя повязку, он неожиданно взглянул на пленника более ясными, чем обычно, глазами.
— Ты же мне друг, — прочувствованно сказал он. — Я так ждал, что я… — И снова нашло затмение. — Разговаривать запрещено.
Жаль, нечем было стукнуть его по башке, да и слишком ослабел Иван.
Иногда охранник совсем заговаривался:
— Ты подарки всем дари, сам себя благодари. Стихи… Писаки у меня тоже были, — хихикнул он. — Кто-то вот в поповскую собаку камнем кинул: хотел узнать, Бог есть или нет. А корреспондент ему сказал: ты б еще камнем в обком бросил, чтоб узнать: а Карл Маркс есть? И готово!.. Склочные люди. Пи-са-ки!
— Где? Здесь? Журналисты?
— Разговаривать запрещено, — караульный опомнился, если применить это слово навыворот.
В пустых карманах Иван нащупал осколочек стекла, найденный в первый вечер под странной надписью. И теперь, лежа у той же стены, принялся незаметно выцарапывать на нижнем бревне: «Я, Иван Степанов из Курска, захвачен Петром (Джеком) и нахожусь здесь…»
Увы, он, Иван Степанов, не знал, ни какое сегодня число, ни месяц. Сколько он здесь находится?.. Неизвестно… Счет времени он уже потерял… Вечность!
«… С августа 1976 года». Слава Богу, он хоть не забыл, когда отправился с приятелями рыбачить.
Точно так же, верно, тот неизвестный, выцарапывая свою надпись, мучительно вспоминал, сколько прошло дней и ночей, недель… месяцев?..
Сделав из палочек решетку, часовой приколотил ее снаружи на оконце. Теперь по ночам казалось, что весь звездный мир посажен в камеру.
И вот случилось необычайное! То, чего никогда не предусмотришь и не ждешь. Иван уже кое-как ковылял по сараю и часто, насколько хватало сил, стоял у «бойницы», глядя на недосягаемую свободу.
Донесся рокот мотора, громче, громче, и справа от их островка внезапно показалась большая моторная лодка с самодельной каюткой рулевого и непромокаемым тентом над кормовой частью. Человек шесть мужчин и женщин, по обличью райцентровских или поселковых (не деревенских) жителей, выпивали и закусывали на ходу; смеялись, кто-то включил транзистор, загремела музыка. Катер проходил уже мимо островка.
У Ивана перехватило дыхание.
— Сюда! — слабо крикнул он, не слыша собственного голоса. — Сюда! Помогите! — завопил он. — Все на палубу!
Его услышали. Катер медленно повернул и пристал к берегу.
— Помогите! Спасите! — ликовал Иван, выбив кулаком деревянную решеточку.
Но тут на берег вышел, улыбаясь, караульный без ружья. И начал громко объяснять, показывая на ошалевшее лицо пленника в оконце.
— Дружок мой. У него белая горячка. Грозился меня застрелить, чуть сам себя в ногу не ранил, еле ружье отобрал! Пусть посидит, очухается, ему полезно. До того допился, бедолага, все время кричит, что я его запер и караулю, как в тюрьме. Тронутый!
Напрасно Иван, плача и перебивая его, орал всю правду. Фактически он повторял слова находчивого караульного: «Выпили… запер!., караулит!., ранил!., тюрьма!., сумасшедший!..» А его прежний радостный крик: «Все на палубу!» — вообще ни в какие ворота не лез. Несомненно, безумец.
Впрочем, его бы приняли за безумного и без того крика. Объяснение охранника было вполне разумным. Недаром говорят, что иные сумасшедшие бывают дьявольски хитрыми и изобретательными. Да и сама внешность заросшего пленника с воспаленными глазами, наверное, показалась зверской.
