каблуков. Зашуршало вблизи платье; шаги замедлились и стихли — она остановилась. Встал и Кашин. Не доходя до нее метров пяти, задыхаясь, спросил:
— Вы ведь Маша, да? Маша Тарасова?
— А тебе-то что? Ну, подходи, подходи… — В темноте он углядел, как девушка раскрыла ридикюль и сунула туда руку.
— Извините, прошу вас. Наверно, странным может показаться: темно, глухая улица, вдруг мужчина окликает…
— А ты подойди, подойди, — нервно пела Маша, — а то я тебя по голосу никак не признaю.
— Красотою вашею пленившись, — вдруг ни с того ни с сего залгал Кашин. — Красотой вашею пленившись, еще в ресторане, позволил себе следовать за вами на достаточном удалении, дабы не спугнуть резвого Купидона (боже мой, боже мой, какую дичь я плету!) О, Карабосса! Ради бога, зажмурьте эти ангельские глазки; они прожигают кафтан мой до самого сердца; я не снесу их пламени.
— Иди сюда! — донеслось из темноты.
Он сделал два шага и остановился.
— Ручку-то выньте из ридикюля. А то неудобно может получиться.
— Спички есть у тебя?
— Нет, — удивленно ответил агент и для убедительности похлопал себя по карманам.
Она бросила коробку — та упала к ногам Кашина и откатилась в сторону. Он поднял ее.
— Освети лицо.
Вспыхнула спичка, другая; Маша напряженно всматривалась. Затем спросила:
— Это ты с Витькой-музыкантом на меня в ресторане глазел?
— Ага. — Кашин поежился, не узнав своего голоса: какой-то тоскливый, виноватый, противный.
— Зачем же?
— Э… Мне… Купидон… — завертелся Семен и вдруг, облившись с головы до пяток холодным потом, брякнул: — Имеем сведения, что вы, гражданка Тарасова, состоите в любовницах уголовного бандита Черкиза! — и дернулся к ней.
Рука ее снова прильнула к ридикюлю. Агент застыл.
— Вон оно в чем дело… — Кашин слышал ее дыхание. Иногда оно сбивалось, и слова тогда выходили прерывистые, бессвязные. — Ты… ты, значит, вот кто такой, ухарь-купец, удалой молодец. Будь ты проклят вместе со своим Черкизом, надоели, сволочи! — Она всхлипнула. — Стой, говорю! Ну, чего надо?
— Не извольте беспокоиться, гражданка Тарасова. Была бы возможность, я бы к вам не обратился. А так получилось, что нет возможности.
Она помолчала и спросила:
— Откуда ты взял, что моя фамилия Тарасова? Вот выдумал, надо же.
— Тот самый Витька-музыкант сказал, баянист Гольянцев.
— Ну, запивашка. Много он знает, вы его больше слушайте! Вот придумал, дурачок.
— Если дочь, почему же придумал? — растерялся Семен. — Конечно, в случае последующего брака…
— Не болтай! Не было никакого брака. И фамилия моя всю жизнь не Тарасова, а Лебедяева — понял, ты, Купидон?
— Эх, совсем запутался я! — Заскреб в затылке агент. Выиграв время, он почувствовал себя увереннее, свободнее. В ней тоже исчезла прежняя настороженность. — Лебедяева, значит…
— Ладно, хватит! Чего тебе надо? И документ показывай, почему я тебе должна верить?
— Тогда я подойду.
— Ну, подойди, что ли.
Кашин приблизился к Маше и протянул удостоверение. Светил спичкой, пока она читала.
Отдав документ, Лебедяева вздохнула:
— Час от часу не легче. Значит, Черкиза ищете? Застит он вам свет-то, соколики.
— Ясно, застит, — тяжело засопел Кашин. — Таких парней, друзей моих, убивает! А ты с ним крутишь. Такая же, видно. Постыдилась бы.
— Ну, ты! Нашел с кем про стыд разговаривать. Молчи, молчи…
В конце переулка послышалась колотушка. Почти одновременно выскочила из вязкого, душного мрака собачья свора и забесновалась вокруг них. Семен нагнулся — собаки отскочили, но через мгновение вынырнули снова, и лай их сделался еще более яростным. Он взял Машу за локоть:
— Пошли.
Шли по переулку: Лебедяева — впереди, Кашин — сзади, ногами отбиваясь от наседающих собак. Когда колотушка поравнялась с ними, послышался дребезжащий старческий голос:
— Ну-ко стоять! Хто тут ходит, безобразничает?! Давать мне ответ!
«Храбрый дед», — подумал с уважением Кашин и, подойдя к низенькой, облаченной в какой-то белый хитон фигуре, сказал:
— Гуляем, понимаешь ли, с барышней, никого не задеваем, никому не мешаем.
— А почему в энтом месте? Взяли моду — в темноте жаться. Идите в центр, там и жмитесь, сколь охота, а тутока и до греха рукой подать! — продолжал бушевать дед.
Агент нагнулся к нему и сказал негромко, но внушительно:
— Ты бы, дедуся, лучше с собачками распорядился — не ровен час барышню искусают. Быстро, быстро, я не шучу.
Тот постоял мгновение, потряс седыми патлами, что-то соображая, и вдруг, подняв палку, ринулся в кучу рвущихся к ногам Кашина собак. Они исчезли с удаляющимся воем; исчез и старик, кашляя и ругаясь, стукая колотушкой.
Семен окликнул Машу и услыхал из темноты:
— Спасибо, кавалер. Собаки, да еще ночью… ух, боюсь! — Она передернула плечами. — Что ж, проводи, если так. Видно, что из угрозыска, отчаянный!
Семен так и не понял, издевалась она или говорила серьезно.
— Чего-то вы, — недовольно забурчал он. — Дело серьезное, а не пойму вашего отношения.
— Какое отношение! В ресторане выследил, в попутчики навязался, да еще отношение требует! Кажется, с моей стороны никаких намеков не было.
— Мало ли что не было. А с бандитом-то связалась?!
— С бандитом… Что бы ты понимал, дурачок молодой.
— Странно вы, гражданка, со мной обращаетесь, — вдруг ожесточаясь, скрипнул Семен. — «Ухарь- купец», «дурачок»… Прошу не забываться!
— В самом деле, пацан ты еще, — невесело произнесла Маша. — Со мной тебе совсем шуметь неинтересно, смотри… Что, испугался? — Она повернула к нему лицо, блеснули в усмешке зубы. — Поучила бы тебя благородным манерам, да недосуг теперь. Ну, мне тут и до дому рукой подать, — заторопилась она. — Ты не ходи дальше-то, а то муж еще невзначай увидит.
— Муж? Какой муж? А говорила — замужем не бывала. Может, ты Черкиза за мужа считаешь?
— Отстань ты с Черкизом! Сказано тебе — муж! — Она неуверенно улыбнулась.
— Законный, что ли?
Лебедяева замялась:
— Законный, не законный — какая разница!
— Так, ясно. Известны нам такие мужья.
— Известны так известны. Начальству, как говорится, виднее. А ну, иди отсюда! Му-уж! Что бы ты понимал!
У Кашина заболела голова: ни лжи, ни правды не мог он различить в этом долгом разговоре. И уйти так просто тоже не мог: своей связи с Черкизом Лебедяева не отрицала, следовательно, могла потянуться и ниточка. Он потоптался немного в нерешительности, затем сказал, прокашлявшись:
— Не сердись, извини… — И добавил зло и решительно: — А что я знаю? Теперь все спуталось. У меня одно на уме, пойми: зацепить эту свору, и — одним махом!
— Пустые твои слова. Говоришь: зацепить махом. Как же так можно? Зацепи, попробуй, я плакать не буду. А мне самой его отдать — нет уж, извините. Ну, отдам, допустим. А если сама после в чем-то виновата
