— У меня рубликов пятнадцать припрятано, — сказал Яшка.
— У меня семь рублей! — подхватил Кук.
— А у меня двести!
— Не привирай! — осадил Федю Яшка.
— Я не вру! — Федя не мог сказать про тридцаточки тети Люси. — Мне давали на дни рождения, я не тратил… Вот и накопилось.
— На такие деньги мы чего-нибудь на толкучке приглядим, — раздумался Яшка.
Они пошли домой.
— Как хорошо, что мы все любим Оксану! — не удержал в себе радости Федя. — Ну ведь правда?
— Выходит, что так! — согласился Яшка. — Мы еще пацанье, нам одну любить можно. Это уж потом драться будем.
Федя покосился на Яшку и зябко повел плечами: не хотелось ему ни Кука бить, ни Яшку…
— А как мы подарок будем дарить? — опять спросил Федя.
— Вынем да подарим, — сказал Яшка.
— А лучше привязать к стреле и пустить в форточку.
— Раскокаешь стекло, а попробуй его достань.
Нет, Яшка не понимал таинственного!
Когда отца брали в армию, мама научилась прясть шерсть. У нее была хорошая, легкая прялка. Засыпалось под прялку сладко. Колесо ветерки затевает: ж-жу да ж-жу-у педаль поскрипывает. Сколько раз глядел Федя на железную трубочку, через которую пряжа на катушку наматывается, совсем один глядел — никого в доме в то время не было, а все-таки ничего не высмотрел. Будто и маячило что-то, да неясно. Не удалось Феде и через прялку волшебное углядеть.
Опять пришли длинные ночи, опять мама села за прялку. Электричество не горит, солярка, наверное, на станции кончилась. Выручает верная керосиновая лампа. Керосин не чистый, вспыхивает. Оба огненных языка вытягиваются, коптят. Но Федя любит запах копоти, любит смотреть на дрожащий золотой кружок на потолке. У кого керосиновая лампа, у того своя домашняя луна.
Федя сидит, прислонясь спиной к протопленной, теплой печи.
На их класс школьная библиотекарша сегодня дала десять книжек. А Феде самую главную — «Павлика Морозова». Он ведь на первой парте сидит.
Дали книжку всего на два дня, чтоб к Октябрьской, когда третий класс будут принимать в пионеры, все успели прочитать.
Федя, конечно, знает: Павлик Морозов — пионер-герой. Его убили кулаки за то, что он был против кулаков. Убили родственники.
Вон бабка Вера тоже Феликсу и Милке про мельницу свою рассказывает, про свою хорошую старую жизнь.
— …Иван Потапыч, брат вашего прадеда Алексея Потапыча, и сам был не промах на чужое, а жену взял — колдунью, — голос бабки Веры из-за печи, как из бочки, гудит, не хочешь — будешь слушать.
— Так зачем же он колдунью взял? — пугается Милка.
— Он не знал, что она колдунья! — объясняет Феликс.
— Да ведь, конечно, не знал. А там разве поймешь? Сама-то я маленькая была. А братья как поделили мельницу, так и возненавидели друг друга. Может, Иван Потапыч и нарочно колдунью приглядел себе, чтоб братьев своих испортить. Отец у нас все время болел. А ведь молодой был. Тридцать пять для мужика разве возраст? Алевтина болезни напускала. Один раз едва отходили. Спасибо Юшке. Юродивый у нас кормился. Вот Юшка и приходил к нам отъедаться. Особенно зимой. Мать юродивых любила приваживать. Да и, слава богу, места для всех хватало: и гостей принять, и работников положить, и всяких приблудных… Вот отца схватило однажды, помирает и все. Дыхание останавливается… Тут Юшка! Бежит через комнаты к матери:
— Анна Павловна, скорей! — схватил ее за руку и тянет на кухню. На кирпич в печке показывает. — Вынимай!
Печку только затопили, еще как следует не разгорелась, а уже горячо. Мать стоит, не поймет. А Юшка сам в печку с головой сунулся, вынул кирпич.
— А это сама вынимай, своими руками!
Мать в нише пошарила, достала клок волос и кусок материи.
— Узнаешь? — спрашивает Юшка.
А волосы отцовские, золотистые, и материя от его поддевки.
— Кропи святой водой! Колдовство это! — кричит Юшка. — Коли сгорело бы, покойник был бы в доме, а теперь обошлось.
И верно, отпустила болезнь отца. А вы вот и подумайте сами, есть колдуны или нет их.
— А если они есть, как же с ними бороться? — спрашивает Феликс.
— Крестом и молитвами, — отвечает всеведущая бабка Вера.
— Вот она какая, твоя хорошая старая жизнь! — кричит Федя.
Мама вздрогнула.
— Что ж ты пугаешь?
— А чего она?.. И сад у нее, и мясо, а сами за богатство убивали друг друга.
Бабка молчит. Все молчат. Приходит и садится возле старшего брата Феликс. Феликс тоже за то, что старая жизнь была плохая, как в книжках пишут, а не как бабка Вера рассказывает. И отец за то, что старая жизнь была убогая. Он так и говорит, когда сердится на бабку Веру:
— Брось свое вспоминать! Брось придумывать. Убого вы жили. Вся жизнь была убогая.
А мама когда за отца, когда за бабку Веру.
Федя думает о Павлике Морозове, а мысли на Оксану перескакивают. Как же ей помочь? А помочь надо! Настоящий пионер в беде друга не оставит.
— Мама! — говорит Федя. — Мне нужно вот теперь, вот сейчас сходить к нашей учительнице.
Мама останавливает колесо прялки.
— А ты знаешь, где она живет?
— Знаю. В доме учителей, возле школы.
— Не заблудишься ночью? Не испугаешься?
— Мама, меня через два месяца в пионеры будут принимать!
— Хорошо, иди, — говорит мама. Она не спрашивает, зачем сыну вдруг понадобилась учительница. Она помогает ему одеться и сама набрасывает на плечи платок.
— Я один! — дрогнувшим голосом говорит Федя.
— Конечно, один! Я закрою за тобой дверь.
«Как темно! Словно под печкой», — так думает Федя, выходя из теплых сеней в ночь. Он закрывает глаза, чтоб не увидать возле крыльца какую-нибудь колдунью: хорошо, мама хоть не торопится закрыть дверь. Федя идет зажмурившись, неги промахиваются мимо земли, попадают в лужи. Федя останавливается, считает до трех и открывает глаза.
Темно. Война еще не кончилась, уличные фонари не горят. А небо все-таки не совсем черное — грязь мерцает. Скользко. Федя поскользнулся раз, другой. «И как это тетя Люся с
