губки поджаты, глазки умные.
— Всех кур передушит!
— Огневка! — прошептал Федя, садясь на землю возле клетки.
— Огонь! Живой огонь! Гляди, руку не сунь! — предупредил Митрофан Митрофаныч, и Федя опять увидал, что у лесника нет указательного пальца.
«На войне был», — подумал Федя уважительно.
— Спасибо вам! — сказал он. — Вы не беспокойтесь за него. Я его буду любить.
— Мы кормили лисенка, не ест, а наши ежики едят! — похвастала Милка.
— Не едят, а молоко пьют, — уточнил Феликс.
— Молоко для них настоящая еда, — заупрямилась Милка. — Есть существа, которые едят, а есть, которые только пьют.
— Хе-хе! — в кулак хохотнул Митрофан Митрофаныч. — Беда с вами, с ребятами! Ну, играйте, а нам пора речи слушать. Вон хозяин из конторы вышел.
Отец отворил калитку и позвал лесников во двор.
— Федя, — сказал он, — возьми ребят и ступайте домой. С лисенком еще наиграешься. У нас производственное совещание. В конторе и тесно, и душно.
— Папа! — взмолился Феликс.
— Потом, потом! — и заулыбался мимо ребят. — О, как вам идет наша лесная фуражка!
Это было сказано подошедшей Цуриной жене.
— Лесник — высший класс! — прохрипел тотчас Горбунов.
Лесники рассаживались на досках, на телегах, отец слегка нахмурился, голос у него загустел:
— Итак, товарищи, обсудим наши показатели за третий квартал.
Федя на цыпочках взошел на крыльцо и скорей домой: поесть и бежать трезвонить о лисенке. Только вот кому первому рассказать? Оксане, кому же еще?
— Федя! — сказала мама. — Митрофан Митрофаныч жмых привез. Чудесный жмых, почти халва. Но — не просить! Получите после обеда.
«Оксану угощу», — обрадовался Федя.
На обед прибежала из столовой тетя Люся.
— На полчасика отпросилась. Евгения! Милка, мама Вера! Глядите.
Она спрятала руки за спину, а потом и выставила правую напоказ.
С толстенького теткиного мизинца трепетало синее прекрасное сияние.
— Бриллиант чистой воды! — бабка Вера схватилась за сердце и села на Федин стул- пенек. — Домa имела, мельницу, золото, а вот бриллиантов — не было… Люська, какая же ты удачливая.
— Мамка, не пропадем! Офицерик один, из десантников, — загнал. Пять бутылок, дьявол, запросил.
— Ой, Люська! — ахнула Евгения Анатольевна. — Смотри, попадешься.
— Волков бояться, сестрица, в лес не ходить. Пять бутылок — дело, конечно, рисковое, но перстенек стоит риска. Где долью, где не долью… За две недели обернусь. Так-то, сестренка! Кто хочет жить, тот рискует… Одна кручина, пальцы толсты, на мизинец едва налез.
— Мама, дай! — Милка косила двумя глазами сразу.
— Все тебе, все тебе останется! — тетя Люся подхватила Милку на руки и стала целовать ее, плакать и смеяться. — Ничего, и без мужика проживем.
Милка, дразня мальчиков, повертела сверху перстеньком, приставила ко лбу.
— А во лбу звезда горит! — сказал зачарованный Феликс и тоже потянулся к бриллианту.
Евгения Анатольевна легонько стукнула его по рукам.
— Такие вещи не для детей. Давайте обедать.
— А у меня лисенок! — сказал Федя тихо. Синий прекрасный пламень горел и не погасал в нем. — Лесник папин привез. Митрофан Митрофаныч.
— Вот и тебе повезло! — тетя Люся погладила Федю по голове. — Через год матери воротник. Не чернобурый лисенок-то?
— Огневка, — сказала мама.
— Красная лиса — это вполне прилично.
«Я не дам убить лисенка!» — поклялся про себя Федя.
— Пусть живет! Зачем мне воротник? — сказала мама.
И Федя кинулся к ней и прижался, до того счастливый, что не смог удержать слез.
— Садитесь, ребятки, ешьте. Сегодня стол богатый. Лесники кусок барсучьего мяса привезли.
— Мама, дай мне побольше жмыху! — попросил Федя.
Мама вопросы задавала редко, отломила сыну два хороших куска, каждый с книгу, и отпустила.
Федя пошел через двор, хотелось на лисенка поглядеть, но собрание не кончилось еще. Отец стоял к Феде спиной. И возле него Цурина Прасковья. Одной рукой отец держал ружье, другой чуть обнимал Прасковью за талию. И говорил:
— Вот тебе, лесник, защита от дезертиров и диких зверей. Дробовичок, но все-таки оружие. Наш трофей. У дезертиров захватили.
Не любил Федя, когда отец обнимал вот так чужих женщин, до смерти не любил. Он даже не пошел через двор, пошел через парадное. И всю дорогу бежал до мельницы, изо всех сил бежал, чтоб не думалось.
Оксана сидела на запруде, полоскала белье.
— Вот, — сказал Федя. — Тебе!
Он дал ей плитку жмыха. Оксана отерла красные, как у гуся, руки о подол и взяла жмых.
— Пошли, — сказала она.
— А белье?
— Кто его тут возьмет? Да и чего брать? Пеленки старые.
Она схватила Федю за руку, потащила за собой. За кустами остановилась, выглянула.
— Не видали.
Пригибаясь, они проскочили луговину, нырнули сверху в заросли черемухи, высоких высохших трав, ползком пролезли под сводом колючего боярышника и очутились в доме, у которого не было крыши.
— Это мое гнездо, — сказала Оксана, — потому что я — птица.
— Лебедь?
— Нет. Я — журавль, с длинными ногами и с длинным носом.
Гнездо было круглое. Стены его сплела черемуха, трава стояла здесь летом в рост взрослого человека, теперь она полегла, и в центре гнезда глядел в небо синий глаз озера, величиной в детскую ванну.
— Ты думаешь — это лужа? — спросила Оксана. — Это — настоящее озеро. И в нем живет мой карась.
Оксана на коленях подползла к воде и тихонько свистнула.
— Смотри! — прошептала она.
Федя увидел темную тень, потом мелькнуло золотое.
— Он меня знает! — Оксана нажевала жмыху и жижицу рукой опустила в озеро. — Не
