Это же самое отец и вчера ночью говорил маме, и мама, послушав, спросила:
— А чего ж Кривоусов к нему ездит?
— А пропадите вы пропадом! — рассердился на маму отец. — Отчего ж Кривоусову к леснику не приехать! Кривоусов, чай, директор!
— Вор он, ваш Кривоусов, сам говорил!
— А Митрофан Митрофаныч — не позволит! Ни директору, ни кому другому. Да ты сама убедишься завтра, какой это человек!
— Боюсь его подарочков, — сказала мама. — Больно мягко стелет.
— Брось, говорю! Не могу такого слышать от тебя. На Люсю свою глядишь? Не все такие. Не все, матушка. Подозревать всех людей в дурном — лучше не жить.
— Ну, если хороший, слава богу, — согласилась мама. — Давай спать, детей перебудим.
А Митрофан Митрофаныч и вправду был хороший. Он велел хозяйке своей принести балалайку. Заиграл, обеими ногами запритопывал:
— Пляши, ребята! — крикнул Митрофан Митрофаныч.
Отец вскочил, хлопнул ладонями в такт, и Милка вдруг — прыг на середину комнаты и стала кружиться на одном месте. Федя и Феликс тоже пошли плясать. Садились на корточки, выставляли то одну ногу, то другую. Присядка да и только!
Тут и хозяйка вышла, за концы платка цветного взялась, голову закинула и пошла ногами стучать, так что стекло в лампе закачалось, зазвенело.
Старший Страшнов тоже не утерпел, выскочил, руки раскинул, глаза вытаращил, бровь дугой, ножкой о ножку, на носки вскочил: то ли русская, то ли лезгинка, но здорово!
Уморились плясуны, да и Митрофан Митрофаныч тоже пот отер полотенцем. Хозяйка ему специально подала.
Евгения Анатольевна на окошко показывает Страшнову:
— Синё. Домой пора. Волки ведь балуют.
— Что нам волки?! — Страшнов чубом тряхнул, огурчиком хрустнул.
А Митрофан Митрофаныч из-за стола поднялся.
— Пойду запрягать! Верно Евгения Анатольевна говорит. Волки балуют.
Стали собираться, одеваться. Хозяйка вынесла узел с пирогами.
— На дорожку.
— Что вы! Что вы! — стала отказываться Евгения Анатольевна.
— Лошадка готова! — объявил резвый Митрофан Митрофаныч. — Морозно.
— Ну, спасибо, мин херц! — обнял его за плечи Страшнов, видимо, начиная входить в роль Петра Великого. — Утешил.
— Спасибо вам, что посетили! — заулыбался Митрофан Митрофаныч. И хлопнул себя по лбу. — Чуть не забыл… Николай Акиндинович, подмахни, бога ради, одну бумажонку.
И тотчас бумажонку эту достал из пиджака.
— Перо! — распорядился Петр Великий и подошел к окну. — Свету!
— Сей миг! — сказала хозяйка, суетясь возле лампы.
— Да чего читать! — воскликнул Митрофан Митрофаныч. — Чтение-то невелико, и дело — пустяк.
Лампа загорелась. Николай Акиндинович взял ручку, поданную Митрофаном Митрофанычем, обмакнул перо в чернильницу. Поднес бумагу под лампу, почитал, раскрыл ладонь, лист косо покружился в воздухе и лег на пол возле Николая Акиндиновича. Николай Акиндинович встал на него двумя ногами и вытер о него оба сапога.
— Вот так! — сказал он.
— Нет-с, не так! — Митрофан Митрофаныч, красный, как свекла, нагнулся, схватил бумагу. — Нет-с не так, милейший Николай Акиндинович. А на что, спрашивается, я вас всех кормил-поил, подарки дарил?
— Евгения! — крикнул Страшнов, чернея. — Деньги при тебе?
— У меня есть! — сказала тетя Люся.
— Давай!
Страшнов взял три сотенных бумажки, положил на стол.
— Есть еще?
Тетя Люся достала из сумки две пятерки, десятку, тридцатку, несколько рублей.
— Получите, Митрофан Митрофаныч. Довольно с вас?
— Нет, Николай Акиндинович, этого маловато. Валенки, зерно.
— А разве я не платил за них?
— Платить-то платили, — хихикнул лесник. — Да цену-то давали государственную. В магазине без карточек хлеба не дадут, а на базаре — оберут. Давайте тишком, пока шума не приключилось.
Страшнов горестно потряс головой и распахнул пиджак.
— За то, что ты мне в душу плюнул, я тебя высеку.
Мать и тетя Люся повисли на руках Страшнова, ребята выскочили на улицу. Попрыгали все гурьбой в санки.
Поехали.
Лошадью правила тетя Люся. Страшнов лежал на плече Евгении Анатольевны и плакал, как сильно обиженный ребенок.
Наконец-то Николай Акиндинович пел. Гитара стонала. Лопнула, раскровавив пальцы, струна, летал чуб над головой удалой.
