пчел.
Все получалось у лесника, все ладилось. Ни одно дело из рук не выпадало. К счастью, беглые перестали навещать Федьку. Да и то, сказать правду, собака, побывав в овчарне на заставе, троих щенков принесла. Те вскоре с Эльбой дом сторожить начали, скотину стерегли. В смекалке и в уме не уступали матери. А уж в злости, в смелости — и подавно.
Далеко по зонам слух о Федьке прошел, что к нему, откольнику, теперь шнобель не сунешь. Навсегда завязал с фартом бывший законник. Сворой овчарок от прежних кентов отгородился. И никого к себе в хазу не пускает. Даже ночь перекантовать. И только фартовые сомневались:
— Лажа это все! Верняк, свой час стремачит, когда путевая «малина» подколется. Вместе с нею на материк слиняет, гад! А пока не дергается, сил копит. Если б намылился остаться, давно бы в хазу бабу приволок. А он один канает. Неспроста такое. Себе на уме дышит, кент. Такого не приморишь в тайге на зарплату. Он большие навары видел. Те, от каких до смерти не отвыкнет…
Несколько раз пытались беглые навестить Федьку. Тряхнуть на башли, барахло и харчи. Но никому не удавалось подойти к зимовью лесника. Дружной сворой набрасывались на зэков собаки и прогоняли прочь любого, кто осмеливался приблизиться к границам участка.
Дважды на их лай успевали пограничники. Одного зэка загнали в болото. Еще двоих чуть в куски не разнесли за ножи, которые те метали в собак.
Лесник знал, он может спокойно оставлять дом открытым, в него никто не войдет, псы не пустят. И спал спокойно.
Казалось, давно мог бы завести себе жену. Тяжело самому везде управляться. Но чем крепче становился на ноги, тем больше боялся привести в дом бабу.
«Путние — все занятые. Семьи имеют, мужиков, детей. А непутяга, она и мне не нужна. Все, что потом и мозолями нажил, она по ветру пустит. Приобрети потом все заново! Жизни не хватит! Вон Анюта! Одиночка! Только свистни! Хвостом прибежит! А что умеет? Только харю красить? Да тряпки на дню по пять раз менять. Такая в шмары сгодится. В жены — нет! Руки у ней кривые. Чем такую приводить, лучше век одному маяться», — думал лесник и заставлял себя забывать о бабах.
Правда, несколько раз ночевал в Кодыланье. У Верки-поварихи. Одиноко жила баба. Холодно. Ни мужика, ни детей. Может, оттого выпивать стала. Федька, увидев ее пьяной, перестал навещать бабу. Не терпел, когда от них хмельным несло, как от фартовых.
Верка пыталась зазвать лесника в гости. Но тот, сославшись на дела, забыл к ней дорогу.
Были и другие бабы. Одна, Шурка, в зимовье с чемоданом заявилась. Насовсем. Без приглашенья. Сама надумала окрутить мужика. Но не на того нарвалась.
— Хорошая ты баба! С тобой и в сугробе не замерзнешь в лютую пургу! Но я давно уж у печки греюсь. Баба мне редко нужна. А в хозяйстве ты не годишься. Сама про то знаешь. А нет, заверни юбку иль кофту расстегни да глянь, в чем ходишь. Я — мужик и то бы такую грязь не надел на себя. Ты же — баба! Одна канаешь. Но запаршивела, будто на тебе десяток детей держится. Куда ж такую мне? Здесь хозяйство. Работа и заботы! Тебе не справиться, не потянуть. Ищи себе другое. Где полегше и спрос поменьше, — открыл он перед бабой дверь и вывел ее из дома.
Приглядел было Клавдию. Чистую, румяную банщицу. Да опять не повезло. Вертихвосткой оказалась. Каждый день мужиков меняла. Федька как приметил за ней ту слабину, так и вовсе рукой на баб махнул. Потерял в них веру. Понемногу остывать к ним начал. Решил для себя приглядеть бабу в отпуске на материке. Время будет. «За полгода можно найти тихую, спокойную бабенку, каких много по деревням мается», — решил лесник и совсем перестал навещать поселковых баб. Копил деньги на отпуск. Каждую копейку в сберкассу отвозил. Радовался, что вот уже приличная сумма собралась.
«Если не бухать по-дурному, то уж полгода прожить на эти бабки можно. А там продам телку ближе к весне. Кур половину порезать можно и сдать в столовую. За молоко деньги наберутся», — улыбался Федор, радуясь, что не станет на материке искать «малины». Отвык от них совсем. Покой полюбил, тишину, свой порядок всюду.
«Вот только весны дождаться. И все. Отдохну. Дом и хозяйство соседка-лесничиха присмотрит. Обещала полгода в моем доме пожить. И участок приглядит. Деньги им не лишние. Пока я в отпуске, она тут побудет. Опять же мужик ее поможет. Навестит. Сегодня они мне, завтра я им пригожусь, тем более если с женой приеду. Дам им возможность побывать на родине. Сам, так и быть, поеду в свои места. Где родился. Может, там судьбу сыщу», — мечтал лесник, понемногу готовясь в дорогу.
РОДНАЯ ЧУЖБИНА
— Бобров! Вы участок соседям показали? Все объяснили? — спросил Василий Иванович, прочитав заявление лесника на отпуск.
— Конечно! Но я не завтра сматываюсь. Целых три недели в запасе имею! В середине мая поеду, как и пришел в тайгу.
— На полгода едешь? Не отвыкнешь от нас? Это ж вечность! Наверное, постараешься остаться на материке? Теперь тебя с руками оторвут в любом лесничестве. Наши сахалинские кадры всюду на вес золота!
— Я на своем участке привык. Прикипел к нему. Вернусь. Это — надега! Век свободы не видать, коль темнуху порю! — одернул сам себя Федька. И добавил: — На материке — отпуск. На участке — жизнь…
Он купил себе в дорогу новых рубашек, костюм и ботинки. Даже куртку на молнии, чтоб смотреться помоложе. Глянув на себя в зеркало, без сожаления расстался с бородой и усами.
Помолодевшего, во всем новом, его с интересом разглядывали засидевшиеся поселковые девахи. Федька даже сам себе понравился в зеркале. Подморгнув, мол, не все потеряно, прошелся гоголем по центральной улице. А когда к телеге подошел, его, пахнущего духами и обновами, своя кобыла не узнала. Отвернулась от безбородого, зафыркала, в сторону шарахнулась, как от чужого. Лягаться вздумала.
Успокоилась, когда знакомый голос услышала, почувствовала крепкую руку хозяина, притихла, когда назвал знакомо:
— Че, как баруха на разборке, вирзохой крутишь? Стой, лярва! Клеопатра, мать твою, вся жопа в говне! Как врежу меж шаров, вмиг очухаешься, шалава лишайная!
Лесник тронул присмиревшую кобылу. Вскоре телега затарахтела по знакомой таежной дороге.
Все следующие дни настроение у лесника было праздничным. Он каждый вечер пересматривал содержимое чемодана, с которым собирался в отпуск. Всякую вещь бережно укладывал на свое место. Он знал, что от этой поездки в его судьбе зависит многое.
«Маманя говорила, что в тех местах все Бобровы — наши родственники. В каждой избе нас уважали. А значит, помнить должны. Можно людей выселить, но память не выкинешь. Она осталась. А значит, и я там чужим не буду. Что ни говори, весь корень оттуда, все смоленские. Мне своей жизни теперь стыдиться нечего», — улыбался лесник каждому углу дома.
Он решил в оставшиеся дни подготовить участок к сдаче временным хозяевам и целыми днями возился с саженцами.
Расчищал буреломы. И решил дня за три до отъезда привести в дом соседку, приучить к ней скотину, собак, все показать, рассказать.
Он ложился спать счастливый и безмятежный. Он радовался жизни, каждому часу, всякому дню… Он ждал от будущего радужных перемен…
В ту ночь он лег спать позже обычного. Завтра утром сюда в дом должна прийти временная хозяйка, а он, Федор, поручив ей свое хозяйство, впервые в жизни поедет в отпуск.
Там, на Смоленщине, весна уже на полном ходу. В деревнях хлеб сеют. С утра до ночи люди в поле. Как оно выглядит, это хлебное поле? Мать так много рассказывала о нем… Под ветром пшеничное поле похоже на золотистое море. Над ним поют жаворонки. А ночами — перепела. Мать говорила об этом со слезами в голосе и тосковала по хлебным полям до последнего дня. Она видела их во сне. И себя, совсем молодой, когда жала серпом пшеницу, а потом возила с отцом зерно на мельницу. Она очень любила запах
