Серый, неживой предрассветный полумрак сменился красноватыми лучами светила, которое выглянуло из-за горизонта, быстро, деловито, влетело над лесами, садами и парками, разгоняя остатки ночи. Поднявшись над окутанной испарениями поверхностью, звезда засверкала в полную силу, заливая теплом и светом пространство под ней. Купол неба приобрел привычный зелено-голубой оттенок, в нем наметились легкие облачка.
Федор не спал, сидя у окна. Он не обращал внимания на окружающее великолепие, глядя внутрь себя.
Память снова в мельчайших деталях воспроизводила сон, из-за которого он второй час не мог уснуть.
В этом сне Конечников видел себя парящим над Амальгамой, вернее над залитой полуденным солнцем середины лета Окружной долиной. Где-то сбоку, словно клык, выступала огромная туша горы Хованка, покрытая лесом и украшенная залихватски нахлобученной снежной шапкой.
Внизу мелькнули крыши поселковых выселок. Федор приземлился у дома.
— Есть кто живой? — крикнул он, входя.
— Проходи, внучек, — отозвался голос изнутри.
«Дед», — пронеслось в голове Конечникова. Сразу нахлынули воспоминания: радость, боль, стыд и сожаление.
— Ну, проходи, чего стоишь? — нетерпеливо крикнул старик.
Конечников собрался с духом и распахнул дверь.
В дому почти ничего не изменилось. Лишь выгорели занавески на окнах и вышоркался деревянный пол. Федор прошел в горницу. Дед, как обычно, сидел за столом у окна, и что-то записывал в книгу летописи, макая перо в глиняную чернильницу.
— Здорово, Федечка, — сказал он поднимаясь.
Лицо старика озарила улыбка.
— Здравствуй, деда.
Они обнялись. Конечников отметил, как высох его дед, которого он запомнил пожилым, но еще крепким мужчиной.
— А что ты хотел, 20 лет прошло, — сказал дед, отвечая на его мысли.
Внезапно Федор вспомнил, каким ловким и молодым был старик, во времена, когда ему было лет 12– 13.
Память вернула пронзительную синеву неба с редкими белыми облачками, яркий солнечный свет, плотный, словно проходящий насквозь, согревающий, дающий силу.
Они поднялись на Хованку, к самой границе вечных снегов, чтобы зачерпнуть из Гремячки, пока не реки, а всего лишь ручейка молодильной воды. Конечников снова увидел деда веселым и крепким.
Дед стоял на коротких лыжах-снегоступах, воткнув опорные палки в наст и улыбаясь жадными глотками пил из стеклянной бутыли студеную воду Гремячки. Временами он прерывался, чтобы посмотреть, как играет солнце в живительной, молодильной влаге. Потом дед снова зачерпнул из ручья, заткнул бутыль и сунул ее в рюкзак.
— Бабе Дуне, — сказал он. — А не будет пить, я себе молодую найду.
Дед поднялся на палках и ринулся по склону вниз с криком — «Догоняй, Федя».
— Ты меня таким помнишь? Спасибо, — сказал старик.
Его плечи вдруг расширились, под рубашкой заиграли крепкие мускулы, а на лице разгладились морщины.
— Как ты это сделал? — ошеломленно спросил Конечников.
— Как, как… — дед махнул рукой. — Ты как хочешь меня, так и видишь. Ведь это твоя сонная греза.
— Сонная греза? Я сплю?
— Спишь. Только ты ведь и наяву между небом и землей болтаешься. И жить не можешь, и помереть не хочешь. Совсем как я недавно. Чуть меня не прибили ироды.
— Кто?
— Да какие-то, вроде тебя, космонауты. Прилетели на большой овальной штуке. Занятной такой. У нее были башенки, прозрачные сверху. Из них большие ружья торчали. По три в ряд в каждой.
— Эланская десантная лодья?
— Наверное, Федечка. Это ты у нас образованный. Мы неученые.
— А говорили они как? Во что одеты были?
— Одеты не по-людски. Во все черное, лица закрыты, одни глазища сквозь прорези сверкали. И говорили как-то странно, все слова на «а» и на «о» заканчивались.
— Эланцы?
— А пес их разберет. Командир, правда, без маски был и говорил по-нашему. Они когда стали меня вязать, я им не дался, пораскидал. Так кто-то из них меня стрельнул. Со страху или в запале.
Его потом командир, ну, что без маски был, прикладом по темечку приласкал. Лечить меня пытались, а командир все допытывался, где книга спрятана. Не сказал я им, хоть и стращали, что Витю убьют, невестку и внучков. А, — дед улыбнулся, — ты ведь не знаешь. Витя Алену в жены взял. Трое правнучат у меня сейчас: Дуня, Леша и Николенька. Не тронули их ироды. Все перевернули, не нашли летопись. Я ее прячу там, где мы тогда отсиживались. По молодости лет с девками там гулял, вот и на старости пригодилось убежище.
Обмяк я, в темноту провалился. Эти бросили меня в лесу, ветками завалили, думали, — кончился. Такие озорники оказались. Обманул, однако, я их, не помер.
— Ты запомнил, как этот ублюдок выглядел?
— А тебе зачем? — усмехнулся дед. — Бить пойдешь? Запомнил, конечно. Да и запоминать не надо. Твои железки в старую газету завернуты, так на первой странице прямо он вылитый. Приедешь — посмотришь.
— Откуда знаешь, что приеду?
— И не просто приедешь, Федя, комиссуют тебя вчистую, летать больше не будешь.
— Это неправда дед, это неправда.
— Это неправда, — произнес Конечников вслух.
— Федя, опять ты встал — отозвался из глубины комнаты сонный и укоризненный женский голос.
Конечников повернулся. Девушка решительно соскочила с кровати, и нисколько не стесняясь отсутствия одежды, направилась к нему.
— Ну не могу я все время лежать, Вика, — попытался оправдаться он.
— Вот сместятся у тебя кости, горе ты мое. Тогда точно ничего не сможешь, — произнесла Виктория, привычно ныряя под плечо капитана. — Вставай, только аккуратно.
— Хорошо, — ответил Конечников, левой рукой цепляясь за девушку, а правой шаря по полу костылем в поисках опоры.
Он в который раз поразился, какой сильной была эта тоненькая девчонка модельной внешности. Виктории хватало сил не только поддерживать его, здоровенного мужика, но и не давать запутаться в кабелях, подключенных к регенераторам на ногах.
Общими усилиями они добрели до кровати. Конечников присел на край. Виктория внимательно осмотрела блестящие цилиндры на ногах, проверила показания датчиков.
Он продолжал разглядывать девушку. Худая медсестра с широкими плечами, маленькой грудью и костлявым задом, вдруг показалась Федору жалкой и неприятной.
Она почувствовала его взгляд и подняла свое лицо с широкими скулами и тонким подбородком, машинально поправив вьющиеся светлые волосы. На миг медицинская сестра пронзила Конечникова взглядом прозрачных голубых глаз, в котором мелькнула и погасла профессиональная отстраненность.
— Что-нибудь не так? — спросила Виктория.
— Доктор, я буду жить? — жалобно спросил он.
— Будете, Федор Андреевич, будете. Кажется все в порядке. Только эту табуретку я выкину.
