генерал Соломатин остался старшим командиром.
В условиях отсутствия связи из-за нуль — циклона, это давало ему право принимать подобные решения.
— Хорошо подготовились, господин. Мало кто знает такие подробности.
— А почему бы вам не поверить, что я и есть капитан Конечников? — спросил он.
— А потому, что вот заключение врача, — махнул бумагой полковник. — Мертвей мертвого. Зрачки на свет не реагируют, транспортировочный бокс испорчен, в его внутреннем пространстве рассыпаны таблетки для эвтаназии. Вокруг пустота и космический мороз. А спустя четверо суток, обнаруживается, что мертвец ожил. Вот я и спрашиваю, кто вы такой, человек с медальоном Управителей? Что вам надо?
— Наверное, чтобы меня считали Федором Конечниковым, капитаном ВКС, — ответил он, пьянея от своей догадки.
— Как скажете, господин, — угодливо сказал полковник Терских.
— Так какого черты вы тут меня мучаете? Неужели с самого начала было неясно? Вы не слишком догадливы, господин полковник. И как вы справляетесь со своей должностью… Я непременно проверю.
Хоть эти слова были сказана тем же прерывающимся, слабым голосом, «особиста» прошиб пот.
— Простите, меня, господин. Все от рвения, от усердия, — забормотал полковник, вытягиваясь по стойке «смирно».
— Заставь дурака Богу молиться… — произнес Конечников. — Я не собираюсь и дальше гнить на койке. Достаточно для правдоподобия. Приказываю обеспечить лечение и уход на высшем уровне. Я желаю выздороветь как можно скорее.
— Как прикажете, господин. Разрешите вопрос, — «особист» заметно смутился. — Вы ведь эланец?
— Да. Но во времена, когда я родился, этого разделения не было.
По благоговейному выражению на лице полковника, Конечников понял, что не ошибся в своей догадке — есть, есть каста долгоживущих, стоящих над смертными…
Его перевели из изолятора в одноместную генеральскую палату. Со всего госпиталя собрали необходимую аппаратуру, выделив ее в монопольное владение лечащего врача Конечникова. Потянулись долгие дни, наполненные лечебными процедурами.
Сначала Федору было не слишком хорошо. Восстановление организма, требовало много сил. Он большую часть времени проводил в забытьи, наполненном гнетущими, расплывчатыми видениями.
Безотрадные черно-белые пейзажи вставали перед ним. От их бесконечного, печального повторения и удручающего однообразия он стонал и метался в своих растяжках, так, что ему приходилось колоть наркотики.
По мере того, как улучшалось состояние, менялись и картинки «внутренней трансляции» Конечникова. Это уже были реальные воспоминания о тяжелых и неприятных моментах жизни.
Чаще всего ему виделось, как банда поселковых мальчишек, подначенных Гунькой, бежит наперерез, отсекая дорогу к лесу, а сам Гунек воинственно орет: «Пацаны, я у Синоптика настоящий пестик видел, пусть всем покажет». Он вскидывает оружие, пистолет стреляет, и его сверстники падают, срезанные пулями из эланского оружия. Почему-то ребят становится все больше и больше, но пистолет в руках Конечникова не знает промаха…
Это повторялось снова и снова, пока в разгар бреда он вдруг вспомнил, что все было совсем не так. И все, как по мановению волшебной палочки, переменилось. Воображаемые картинки, порожденные болезненным состоянием, сменились воспоминаниями.
Конечников снова пережил, как в тот, неудачный для него день, толпа сильно помяла его и забрала пистолет, который он так и не пустил в ход.
С этого дня у Федора не было кошмаров. Он вернулся в реальность, прочно зацепившись за ощущения пропитанного одуряющими цветочными ароматами лета 7020 года на планете Алой.
Теперь у Конечникова было время, чтобы подумать обо всем. Он продолжал быть прикованным к растяжкам и приборам. Дни проходили в абсолютном однообразии.
С утра наведывался полковник Терских, который, казалось, и был его лечащим врачом. «Особист» с подозрением прикасался к аппаратуре и кабелям подключения, делал выговор по поводу недостаточной чистоты в палате, напоминал, чтобы все пожелания и прихоти раненого удовлетворялись. Потом являлся капитан медицинской службы Абрамов, лучший врач отделения травматологии и ортопедии.
От эскулапа веяло раздражением и озабоченностью. Он осматривал пациента, давал указания, коротко расспрашивал о состоянии и уходил, заглядывая ее в обед и перед уходом домой, в четыре часа пополудни.
Когда Конечников спрашивал медика о возможности выздоровления, он с наигранной веселостью говорил: «На живой кости мясо может нарости», призывал ждать, просил довериться силам природы и разуму врачей. При этом эскулап старался не смотреть больному в глаза.
Присутствия сестер — сиделок, которые постоянно читали любовные романы, Конечников старался не замечать. Ему не слишком хотелось выслушивать их причитания, он стыдился собственной слабости, того, что не мог сходить без посторонней помощи по нужде, а главное просто боялся, что его очень быстро разоблачат как самозванца.
Он не без основания полагал, что под личинами медсестер, прячутся штатные агенты Службы Безопасности, жадно ловящие и анализирующие каждое его слово. Конечников лежал, погруженный в свои мысли, делая вид, что спит.
Ничего не менялось. Та же белая поверхность стены, бирюзовое, чужое небо в окне, запахи сада, нагретой, влажной земли, сквозняки, от которых колышутся занавески… и больше ничего. Так проходили долгие пустые дни.
Работающий мозг требовал нагрузки, и в сознание врывалось то, отчего Конечников старательно избавлялся всю службу.
Ему не думалось, что снова придется вернуться на Богом забытую планету, а тем более держать ответ не только перед своей совестью, с которой, в общем, нетрудно договориться, но и перед живыми людьми.
Он спрашивал сам себя, как он посмотрит в глаза Алене, которая стала женой его брата? Как они смогут жить под одной крышей — два брата — соперника и женщина, которая спала с обеими?
Как он уживется с Виктором, на которого сбросил то, что мешало ему взлететь к звездам: — старика, который их вырастил, дом, необходимость продолжения традиций рода охотников и землепашцев…
Единственно, чего он не боялся — это встретиться лицом к лицу с дедом. Федор был уверен, что дед, ловкий и сильный, который умел играть на гитаре и гудке, пел и плясал как молодой, знал наизусть целые книги, помнил пришедшие из тьмы веков предания и вел поселковую летопись, давно понял и простил его.
Конечников, в промежутках между болезненными лечебными процедурами и не менее неприятным кормлением, повиснув на растяжках в поле уменьшенной на треть гравитации, вспоминал, а вернее просто проживал заново моменты своего детства и юности, в поисках ответа на погребенные до поры вопросы, которые встали перед ним снова.
… Алена была младше его на год. Она приходилась какой-то дальней родней тете Дуне, и жила у нее с тех пор, как умер ее дед Савва, чей дом был первым на дороге, ведущей к заброшенным карьерам. Алена была худой, нескладной, веснушчатой девчонкой, которую они с братом поначалу приняли в штыки, отказываясь с ней играть и вообще знаться.
Но со временем она стала «своим парнем», а потом и вовсе превратила Федора и Витьку в бесплатное приложение, приятелей — телохранителей, которые следовали за ней повсюду, не вмешиваясь в ее дела, разговоры со сверстницами и флирт с большими мальчиками.
Это случилось, когда вдруг обнаружилось, что «нескладеха» и «макаронина» стала превращаться в красавицу с бездонными, голубыми глазами и грацией дикой кошки.
Однако, по мере того, как братья входили в силу, любителей кокетничать с ней становилось все меньше. Этому способствовало и то, что он был единственным, кто мог часами рассказывать о звездах и жизни на других планетах. Эти данные он почерпнул из загруженных в компьютер книг, в основном кратких, сильно урезанных курсов для кадетов военных училищ ВКС. Но даже эти, короткие отрывочные,