здоровается со мной и, если повезет, улыбается: видно, что она не обращает на меня внимания, и я почти рад этому, потому что, присмотрись она ко мне, ее равнодушие, возможно, превратилось бы во враждебность – если бы она видела меня таким, каким я вижу себя по утрам в куске зеркала, висящего на кухне, над тазом с водой, которую моя мать принесла из колодца до рассвета и нагрела на огне, так же, как это делали ее мать и бабушка. Какая нищета, у нас даже нет ванной! Я моюсь, шлепая себя по лицу ладонями с тем же остервенением, с каким делали это, когда я был маленьким, братья моей матери, причесываюсь так, чтобы волосы закрывали уши, смотрю на свой нос, который, по словам бабушки Леонор, походит на сиденье велосипеда, делаю пробор и начесываю челку на глаза, но все бесполезно: у меня всегда будет вид деревенщины, огородника, парня из Махины. Мне так хочется походить на Джима Моррисона или Лу Рида, с его темными очками, кожаным пиджаком и худощавым лицом – не таким, как у меня, похожим на хлебную ковригу: такое лицо не могут исправить ни челка на лбу, ни поднятые отвороты темно-синего кителя штурмовой гвардии, который я достал из глубины шкафа и теперь надевал в знак непокорности своим родителям. Хуже всего то, что до сих пор не исчезли следы фиолетового прыща, вскочившего у меня на носу: это ежедневная пытка, мучительность которой впоследствии уже невозможно представить в полной мере. Я чувствую отвращение к самому себе, унижение при виде своего жалкого голого тела, редких волосков на подбородке, прыщей на лице, бритвенных порезов, оранжевых клетчатых рубашек и связанных моей матерью свитеров, уже не говоря о стыде за свои трусы, когда мы раздеваемся перед уроком гимнастики, – белые длинные трусы, сшитые моей матерью и бабушкой, огромные, как шорты футболистов. Даже Мартин и Серрано смеются надо мной, потому что сами носят современные обтягивающие плавки, которые по телевизору называют
– Сборище увальней, – называет нас дон Матиас.
И я вспоминаю случаи, когда отец велит мне вскочить на лошадь: я пытаюсь, но в результате лишь позорно повисаю на ее спине, силясь ухватиться за гриву. Я поворачиваюсь к отцу, опустив голову, чтобы он не видел краски на моем лице, чтобы самому не видеть разочарования в его глазах.
– Какая же у тебя жидкая кровь, – говорит отец, когда мне не удается сделать то, чего он хочет от меня, когда не я могу вскочить одним прыжком на лошадь, не в силах закрепить подпругу или взвалить мешок овощей на спину.
Несомненно, он повторит это и сегодня, когда я приду на участок и он хмуро встретит меня, рассерженный моим опозданием. Прозвучит звонок, девушки, и Марина вместе с ними, исчезнут со двора, примут душ и выйдут раздетые, завернутые во влажные полотенца, в коридор раздевалки, с мокрыми волосами, падающими на лицо, и блестящей от воды кожей – этого я не могу себе представить, потому что никогда не видел обнаженную женщину, даже на фотографиях. Потом они наденут легкие блузки, джинсы и кеды и выпорхнут на улицу с сумками на плечах, направляясь на неизвестно какие свидания с типами старше и выше меня. Если мне повезет, я встречусь с ней, и она скажет мне «пока», а если ее не будет, я уйду со своими книгами под мышкой, даже не дожидаясь Мартина и Серрано и не задержавшись в «Мартосе» послушать музыку, потому что отец ждет меня. Я должен как можно скорее прийти домой, сменить одежду, надеть старые сапоги и брюки и тотчас отправиться в поле, чтобы помогать отцу грузить овощи на лошадь, а потом везти их на рынок, где отец завтра встанет за прилавок еще до рассвета, в своей белой куртке, с улыбкой, неизвестной его родным, потому что он улыбается так только своим постоянным клиентам, женщинам, которые делают у него покупки каждый день, перешучиваются с ним и говорят: «Просто невероятно, как ты молодо выглядишь».
«И действительно, – думаю я сейчас, когда все еще звенит звонок и открываются двери всех классов, а воздух наполняется женскими голосами и запахами, – на рынке отец кажется намного моложе, чем дома или в поле, может быть потому, что глядит открыто и улыбается, а его голос становится жизнерадостным». Но я не знаю, кто он и что собой представляет: я начну понимать это лишь с годами, когда ненависть и потребность в противостоянии ему исчезнут и я обнаружу, насколько сильно мы похожи.
Выйдя из класса, я потерял Мартина и Серрано. Я иду по коридору, глядя украдкой на голые ноги девушек – самых смелых, не боящихся холодного вечернего ветра в конце октября, когда почти все носят колготки или гольфы. Я спускаюсь по лестнице, подчиняясь человеческому потоку, выливающемуся из классов сразу же после звонка, и хочу идти медленнее, чтобы Марина успела одеться и выйти, без макияжа, с мешком для спортивной формы на плече, но другие толкают меня, и вскоре я уже в вестибюле и ищу Мартина и Серрано, которые, наверное, ждут меня перед школой возле «Консуэло». Вместо того чтобы уходить, я делаю вид, будто изучаю список отметок, прикрепленный к доске объявлений, и искоса гляжу в сторону коридора женских раздевалок: выходят подруги Марины, с мокрыми волосами, в коротких юбках, белых гольфах и кедах, но сама она, наверное, уже ушла. Тогда меня охватывает приступ страха и ревности: может быть, она выбежала поскорей, чтобы встретиться с кем-нибудь – тем высоким взрослым типом, одетым в черное, с которым я видел ее несколько раз. Нужно поспешить – если я не выйду сейчас же, то уже не увижу Марину; ее нет ни на лестнице, ни в холле, ни под деревьями. Может, она пошла в «Мартос»? Я перехожу дорогу, не глядя на светофор – не столько из нетерпения, сколько из привычки, потому что нам поставили его совсем недавно, – и заглядываю в бар «Консуэло», прижав лицо к стеклянной двери с плакатом Карнисерито, но Марины нет за стойкой. Я мимолетно замечаю пожилого человека, похожего на иностранца, в очках, с бабочкой и в темном костюме. Октябрьский ветер пахнет дождем, я прохожу мимо стоянки «Индюка», откуда исходит вызывающий тошноту и волнующий запах бензина и шин, вхожу в «Мартос» и, едва открыв стеклянную дверь, чувствую, как у меня обрывается сердце и сжимается желудок в ожидании неизбежного. «Она здесь», – думаю я, почти ощущая ее духи, так же как узнаю их, когда вхожу в класс с опозданием и еще не вижу ее. Но за длинной цинковой стойкой нет никого, даже моих друзей, и огни музыкального автомата мигают в темной глубине бара. Звучит песня «Proud Магу» – в версии не «Криденс», а Айка и Тины Тернер. В воздухе чувствуются сильные вибрации от ударных и бас-гитары. Я прохожу до самого конца, где находится дверь, ведущая в маленький сад и на дискотеку «Аквариум», куда мы с друзьями никогда не осмеливались проникнуть. На одном из диванов у стены я замечаю парочку, которая обнимается, пользуясь безлюдностью и темнотой: мне бросается в глаза черная шевелюра, возможно, Марины, и голые – несмотря на октябрьский холод – ноги. Я невольно смотрю, как они целуются, – с облегчением, потому что эта девушка не Марина, и завистью, потому что никогда не обнимал и не целовал женщину; я гляжу на ее полные ноги и опытную руку, гладящую их от колен и проникающую под мини-юбку, а потом грубо поднимающуюся вверх, чтобы сжать ее грудь. Заметив кольцо на этой руке и серебряный браслет, блестящий на запястье, я понимаю, кто это, хотя его лицо до сих пор скрыто волосами девушки, я узнаю расклешенные брюки, ботинки на платформе и жирную шевелюру с челкой Патрисио Павона Пачеко. На нем, как всегда, солнечные очки, и когда он отрывается от губ девушки, вытирая рот, ему с трудом удается разглядеть меня через зеленоватые стекла. Он здоровается со мной, улыбаясь по- обезьяньи, приглашает сесть с ними и заказать что-нибудь выпить.
– Например, «пепперминт» со льдом, – предлагает он, показывая на два бокала с прозрачной зеленой жидкостью, к которой они даже не притронулись.
Патрисио заговорщицки подмигивает мне, указывая на девушку: у нее вульгарное и сильно накрашенное лицо и большие груди, она приводит меня в замешательство своей улыбкой, как будто предлагая что-то и в то же время насмехаясь надо мной. Девушка, без сомнения, не из школы и не иностранка, скорее всего она
