Он боялся, что из ее глаз вылетят лучи и спокойный, холодный голос прикажет ему: «Спать, Елагин, спать навсегда...»? Она боялась, что он шагнет к ней ближе, возьмет ее за подбородок и холодно, насмешливо скажет: «Все, Геля, генеральный прокурор в курсе всех твоих вытребенек, доказательства на столе, спасайся бегством, подруга, только мою яхту я не дам тебе зафрахтовать...»?
Бойтесь, бойтесь друг друга, идущие резво в пристяжке.
А ты думала – снег заметет ваши общие следы? И весенние ручьи смоют кровь, что вы оба пролили?
А как быть с душами, что вы оба погубили? Сложный вопрос.
Внезапно она подумала: что бы сказал обо всем этом Хайдер, если бы знал про все? И слава Богу, что не знает. А если узнает когда-нибудь – она уже будет далеко... далеко.
Они оба стояли в комнате, стены которой были увешаны женскими украшениями. Самыми разными. И дорогими, и дешевыми. И настоящими, крупными и мелкими, брильянтами, и слащавой бижутерией. Браслетами и бусами. Колье и цепочками. Ожерельями и брошками. Даже диадемы здесь были. И колечки и перстни висели, как мелкая рыбешка, на лесках – на тонких гвоздях, по шляпку вбитых в стену. Трофеи.
Полоса серебряного мороза прошла у нее по спине, когда она подумала: их ОБЩИЕ трофеи.
– Как ты тут очутилась, я знаю. Фима позвонил тебе. Я обалдел, когда понял, что Фима знаком с тобой. Я бы не...
– Ты бы не хотел, чтобы Фима познакомился со мной ближе? – Усмешка искривила ее малиновые губы. – Успокойся, мы уже познакомились. И раззнакомились. Ты же знаешь мои обычаи.
– Женщина с обычаями – уже царица. – И его губы усмешливо дрогнули. – Так как? Пойдешь глянуть Адочку?
– Как полностью звать твою жену? Имя-отчество? Я забыла.
– Не лги. Ты прекрасно помнишь, что ее зовут Ариадна Филипповна.
– Где она?
– В своей спальне, разумеется.
– Где Ефим?
– А вот это тебя не должно беспокоить. – Он повернулся к ней спиной. – Это уже не твое дело.
Пошел к двери. Она осторожно, как кошка, пошла за ним.
Когда они выходили из комнаты, женские украшения на стенах, ей показалось, мигнули им злобно, злорадно.
Пожилая женщина с венчиком серебряно-седых, еще густых, несмотря на возраст, волос вокруг лба, с кокетливыми седыми колечками на щеках, выпростав руки поверх одеяла, лежала на высоких подушках. Она смотрела прямо перед собой. В ее больших, прозрачных как чистая вода, светло-серых глазах застыла, будто подо льдом, такая тоска, что Ангелине на миг показалось – глаза у нее не серые, а черные как ночь. Мелкая рыболовная сеть морщин накрывала ее лицо предательской вуалью. Нос заострился, рот ввалился – так бывает при тяжело болезни. Рот, и в старости не потерявший изящества, был весь в рамке морщинистых кракелюр. На туалетном столике рядом с изголовьем лежала пачка папирос. «БЕЛОМОРКАНАЛ» – было размашисто написано на вскрытой коробке. В спальне ощутимо пахло крепким дешевым табаком. Табачный дух стоял возле кровати, исходил от гардин, въелся, застарелый и невытравимый, в роскошный персидский ковер, валявшийся на полу спальни.
– Фу, Адусик, – недовольно сказал Георгий Елагин, сморщив нос, – фу, ну ты тут и накурила... Ты совершенно невозможное создание... Ты что, хочешь загреметь на тот свет? Тебе же сказано было: ни одной табачной соски в рот! Знаешь, что в рот берут в твоем возрасте?.. – Он сверкнул вставными зубами. – Валидольчик, голубушка.
– Я думала, ты скажешь: хрен.
Грубое соленое слово раздалось на всю спальню, упало тяжело, хрипло из нежных сморщенных губ. Георгий Маркович раздул ноздри. Его глаза прощупали лежащую, словно обыскали при лагерном шмоне.
– Адонька, шутки шутками, но я твои гаванские сигары забираю от тебя. Хотя бы на сегодняшнюю ночь. – Он взял пачку «Беломора», сунул в карман брюк. – Я привел тебе врача. Посмотрите больную, Ангелина Андреевна. – Он подтолкнул Ангелину к ложу, где возлежала седовласая красавица. – Дала сегодня, видите ли, жесточайший приступ, без меня, я только что приехал домой, вернулся из вояжа, и застаю всю эту картину. Сын бормочет что-то невнятное. Я ничего не понял, понял только, что на моего парня кто-то опять на улице покусился, а жена из-за этого, перенервничав, слегла. Адочка, тебе сейчас как?..
Ариадна Филипповна посмотрела на Георгия ненавидящим светлым взглядом.
– И понимать нечего. – Она резко протянула руку к Елагину-старшему. – Дай сюда папиросы! Не самоуправствуй! Может, я ими спасусь, родимыми, а не вашими проклятыми пилюлями! – Она махнула рукой, коробочки с лекарствами полетели со столика на пол. – И понимать тут нечего! В Фимку стреляли! Фимку хотели убить! По-настоящему хотели...
Она осеклась. Прикрыла глаза тяжелыми морщинистыми веками. Закусила мелкими заячьими зубками нижнюю губу. Георгий тяжело, избычившись, глядел на нее, лежащую.
– А бывает, убивают не по-настоящему? Понарошку? Нет, курева я тебе не дам, жена. Доктор, послушайте ее! Поглядите пульс! Может, требуется госпитализация?
Ангелина подошла к кровати. Села на стул, услужливо придвинутый Георгием. Взяла старую женщину за руку. «У, вздрогнула старуха, будто ее запястье змея обвила. Отвращения скрыть не может. Да она не верит, что я врач!»
Глядя на часы, Ангелина считала пульс.
– Тахикардия. И довольно выраженная аритмия, – сухо сказала она. – Думаю, что это типичный приступ грудной жабы... стенокардии. Наполнение пульса слабое. Что вы принимали?
Старуха широко открытыми, ясно-светлыми глазами смотрела на нее. И ей сделалось не по себе от этого распахнутого, широкого и страшного, как метель в полях, взгляда.
– Сын дал мне капли. Кажется, корвалол... или нет, валокормид, меня с него в сон поклонило, – словно извиняясь, нежным и вместе с тем хриплым, как у пьяницы из подворотни, голосом сказала она. – Напичкал валидолом, я три таблетки уже высосала, анаприлином... Я просила его сделать мне камфару, у меня в аптечке и шприцы есть... он не стал, испугался. Сказал: я позвоню врачу, врач приедет... В больницу я не поеду, – она приподнялась на подушках на локтях, Ангелина инстинктивно, чтобы поддержать ее, просунула ей руку под затылок, чтобы поддержать ее, и ее пальцы ощутили на затылке, на старой исхудалой шее, странный, толстый и грубый шрам, шедший от спины к лицу, под челюстью – к глотке. – Я буду умирать дома. Позвольте мне умереть дома!
– Адочка, что ты мелешь чушь, – Георгий скривился, и нос у него сделался похож на ястребиный загнутый книзу клюв, – попридержи язык...
– Да время пришло! – Она снова вскинула веки. И снова Ангелину ожгла неприкрытая, яростная ненависть, мгновенно, как белая молния, выплеснувшаяся из светлых глаз и хлестнувшая Георгия наотмашь. – Времена ведь приходят, Жорочка! И приходится платить по счетам!
– По каким счетам, душечка? – Он сделал вид, что не понимает. Обернулся к Ангелине, понизил голос. – Ангелина Андреевна, нет ли здесь симптоматики потяжелее...
Белокурая морщинистая женщина выгнулась на роскошной кровати коромыслом, силилась подняться. Под рукой поддерживающей ее голову Ангелины страшно бугрился скрытый пушистыми седыми волосами шрам.
– Не делай из меня шизофреничку! Я слишком хорошо все понимаю! – Она прерывисто дышала. «Похоже не чейн-стоксово дыхание, как у коматозных больных, но ведь она же в коме, – бесстрастно отметила Ангелина, – скорей всего, это просто затрудненное дыхание старой курильщицы». – Подумай лучше о сыне! О том, что он идет по канату... над пропастью!..
Она опять упала в подушки. Ангелина поднялась со стула. Она не смотрела на Георгия.
Она смотрела на маленькую иконку святого Анатолия Восточного, а под ним – иконку святого Игоря Святославича, великомученика и великого князя, висящие прямо над изголовьем Ариадны Филипповны.
– Успокойтесь оба. – Их обоих окатил ледяной ушат ее голоса. – Никакого курения. Никаких скандалов и расстройств. Легкая еда, обильное питье. Как можно чаще – горячий чай. Сердечные капли, настойка
