Катей Балыковой.
- Что у вас, помер кто-то, слышно? - спросил голос Гречки.
- Ах, уж и не говори!.. Такое это у меня горе!.. Ведь самая душевная моя, любимая моя померла-то! - встосковалась Катя Балыкова. - Сколько раз, бывало, попросишь письмо к тебе написать - никогда отказу не было.
И арестантка со всеми подробностями, на сколько сама знала, передала ему рассказ о последних минутах Бероевой.
- Ты говоришь, деньги приказала положить с собою? - очень серьезно и тихо спросил Гречка видимо изменившимся голосом.
- Ах, уж так-то просила... Со слезами, говорят... Это, мол, самая заветная вещица моя, приказывала им, ни за что, мол, расстаться с нею не желаю.
- Гм... И ты не врешь, что сама видела, как оно в ладонке зашито?
- Зачем врать, своими глазами видела. Потому, я очинно любила покойницу, - объясняла Балыкова, - так я выпросилась у Мавры Кузьминишны, чтобы взяла меня вместе с собою обмывать да убирать ее, - тут вот и видела, как она, значит, на шею надела ей.
- Гм... А деньга-то самая, рубль старинный, что ли?
- Старинный, точно старинный - тяжельше нонешних.
- Да это верно?
- Что сама видела да слышала, то и говорю, - подтвердила Катя. - Мавра Кузьминишна и допреж того знала про этот самый рубль, - продолжала она, потому, сказывала она, что покойница ей не раз говорила про него: они со старушкой-то нашей словно дочка с матерью жили. Так вот она и сказывала, что рубль-то петровский какой-то... верно, особенный... в семье у них издавна хранился.
Если б Катя Балыкова могла видеть Гречкино лицо, то она увидела бы, как изменилось, как просияло оно в эту минуту.
- Ну, прощай, душа, спасибо за новость! - торопливо промолвил Гречка.
- Да куда ж ты, лиходей мой!.. И слова еще по душе не сказали! укорила Катя.
- Некогда... Ужо поговорим, а теперь не время. Да слышь ты, - внезапно он прибавил, - не знаешь, когда ее хоронить будут?
- А сказывали, будто завтра хотят.
- Завтра?.. Гм... Эка штука... - раздумчиво процедил озабоченный Гречка. - Ну, да ладно, завтра, так завтра! Прощай!
И Катя слышала, как удалился он поспешными шагами.
* * *
В голове Осипа Гречки горячо кипело множество мыслей, так что он, видимо, находился в лихорадочном состоянии.
'Старинный рубль... петровский - значит этта амператора Пётры-Первого, как сказывал Жиган, - размышлял он сам с собой. - Издавна в семействе хранился и в ладонке зашит... Да еще слезно приказывала в могилу положить с собою... Это фармазонские деньги - они! Беспременно они! Беспременно фармазонские! - решил арестант и еще жутче погрузился в свои думы. - Надо во что б то ни стало добыть эти деньги!.. Во что б то ни стало!.. В часовню забраться, нешто?.. Не заберешься: укараулят... Одна штука - бежать, - да бежать, как можно скорее!.. А как раздобудешься заветным рублем неразменным - господи, что за жизнь-то пойдет счастливая! - упоительно предался он мечтаньям: - Живи, ни о чем не тужи, ни о чем не заботься, одет, обут и пищия тебе тут всякая, и напиток хороший! Любо! Ух, как любо!.. Ажно дух захватывает!.. Фатеру хорошую найму, сударушка своя собственная будет барином жить стану... И воровать уж не буду - незачем... Ни за что не буду, ни-ни, и детям закажу - экого богачества по весь век за глаза ведь хватит... На покое да на волюшке заживем тогда! Одно только скверно, черт побери, очинно уж скверно! - приостановился он в дальнейшем порыве: - Чтобы добыть-то их, эти фармазонские денежки, надо будет над мертвецом надругательство сделать... Иначе не достанутся, сказывал Жиган, то-ись никак не достанутся... Эх, доля наша, доля горемычная! Каково-то оно есть, это счастье людское - и за что нашему брату приходится черту запродать свою душу навеки, а даром и не добудешь этого счастья... Ну, да что ж такое? Запродать, так запродать! - решил он, после минуты раздумья. - Мне, что теперь, что после, по писанию - все едино пропадать ведь надо... За наши добрые дела, сказывают, будто на том свете в рай ко святым не пущают, а прямо в огненную реку волокут, - так, значит, это для нас все равно, что ничего, потому, и без того сволокли бы, потому, хоть и убегу, хоть и на воле буду, - а хлеб жевать надо, - ну, и, значит, беспременно воровать надо: без того уже нашему брату невозможно как-то, с волчьим видом ни в какую иную работу не примут. Тут уж лучше, коли пропадать - пропаду по крайности за счастье свое; по крайности узнаешь, каково таково это самое счастье на свете бывает!'
И Гречка окончательно уже решился.
LXIX
ПОБЕГ АРЕСТАНТОВ
'Жил-был на свете добрый молодец, а прозвание молодцу было Хмелинушка-бездельный', - рассказывал Кузьма Облако собравшейся вокруг него, по обычаю, кучке арестантов, когда Гречка вошел в эту камеру, непосредственно после своего решения о скором побеге. Он пришел сюда с целью окончательно сговорить себе подходящего товарища, которого он наметил уже гораздо раньше и недели за три до описанных происшествий успел даже раза два намекнуть ему о возможности побега. Гречка знал, что это человек решительный и предприимчивый, со стороны которого едва ли встретится отказ. Вошел он в камеру в начале седьмого, спустя около двух часов после смерти Бероевой.
'Задумал Хмелинушка жениться, крестьянским хлебом кормиться, продолжал Облако. - Оженился Хмелинушка - жонка вышла неудачливая: где бы печь истопить да варева наварить, а она в гречку скакать, в конопли хорониться да с чужими парнями водиться. Задумал Хмелинушка нову тесову избу поставить - жить хозяином да господа славить. Поставил - пришел огонь, повыгнал Хмелинушку вон: погорела изба. Пошел Хмелинушка в поле - полоску боронить, на зиму хлебушки накопить.
Уродило яровое, да пришел град небесный, повыбил Хмелинушкину ржицу. Видит Хмелинушка, во всем ему незадача. Пошел Хмелинушка куда глаза глядят, а навстречу ему Горе идет, на клюку опираючись, над Хмелиною насмехаючись. Само Горе лыком подпоясано, а ноги мочалами изопутаны. Испужался Хмелина Горя безобразного, да в темные леса от него поскорей! Глядит - а Горе прежде его в темный лес зашло, навстречу идет да поклон отдает. Пуще того испужался Хмелинушка, бежать ударился, да и прибег в почестный пир христианский: нет места во пиру Хмелинушке, потому - Горе раньше зашло, да на его место уселось. Тут Хмелинушка от Горя - во царев кабак, а Горе встречает, уж и водку-пиво тащит, да востер булатный нож подает. Подружился Хмелинушка с Горем, брательски с ним побратался, и говорит ему Горе великое: 'Дам тебе я, доброму молодцу, путь пространный, дорогу широкую, дам тебе я хоромину крепкую да теплую, дам тебе я хлеб да одежду богатую. Дорога моя Володимирка, хоромина - сибирский острог, а хлеб да одежина - казенныи, не простые казенныи, а клейменыи, арестантскии'.
- Это ровно, как в нашей тетраде списано, - заметил на это один арестантик из грамотных: - там тоже эдак про горе говорится:
Горе плачет и смеется,
Горе вьется вертеном,
Как осина горе гнется,
Горе ходит с топором.
- Что брат, хороша песня? - подмигнул Гречка одному арестанту, который третий месяц содержался в тюрьме по делу, грозящему неминучей каторгой.
- Одно слово - арестантская, - пробурчал вопрошаемый.
- А сказка? тоже, поди-ко, недурна?..
- Ништо себе, живет...
- Точно, брат, живет. Это твое верное слово. Только ты постой, ты сначала почувствуй, брат! - распространялся перед ним Гречка. - Это еще не сказка, - а только малая присказка, а сказка-то самая будет нам с тобой впереди, как вот в Конном трактире даром порцыю миног отпустят да клеймовой тройцой благословят, чтобы не потерялся и чтобы мать родная признала, значит, да вот как с железной музыкой, в браслетиках, прогуляться пошлют, ну, это тогда точно что уж сказка будет!
Тот, с невкусным выражением в лице, почесал у себя за ухом.
- А вот я тебе сказку скажу - моя получше выйдет! - как-то двусмысленно предложил ему Гречка: - Пока что, и моя, авось, пригодится... Хочешь послушать, что ли?
- Болтай, пожалуй.
- Постой, кума, в Саксонии не бывала! - отшутился Гречка и совсем спокойно уселся подле избранного
