розетки.
Надпись «Литературная газета» осветилась.
— А для какого издания нас снимают? — поинтересовался Витек Харламов. — Для центрального органа или для «Известий»?
Почуяв подвох в вопросе, ребята заулыбались. Вместе со всеми и Ленька, отставленный в край композиции по причине высокого роста.
— Любое издание — орган нашей партии, — пресек иронию Георгий Матвеевич и добавил: — Местная «Правда» — тоже!
Но Витек не унимался.
— Кого мы сейчас изображаем?
— Читателей.
— Выходит, мы сами это писали и сами читаем?
— Это закономерно, — парировал учитель, — любой автор читает свое произведение после публикации.
— Замерли, — скомандовал фотокор и надавил на кнопку тросика. — Еще замерли. Спасибо.
Композиция рассыпалась. Фотограф с треногой под мышкой подошел к Звонилкину:
— Как подтекстуем снимок?
— Напишите: «Литературный кружок клуба старшеклассников выпустил свою газету...» Виктор! Харламов! — вспомнив что-то, Георгий Матвеевич позвал уходившего. — Вернись!
Фотограф ретировался, а его место возле учителя занял Харламов.
— Ты сегодня очень разговорился — подежурь у газеты. В шесть часов выключишь подсвет и — свободен!
Звонилкин надел очки и с достоинством удалился, а Витек тоскливо смотрел на сияющую надпись «Литературная газета».
— Лень, у меня эти разговоры про литературу — вот здесь! — Витек Харламов, выходя из школьной двери к ожидавшему другу, провел ребром ладони по горлу.
— Тогда зачем ходишь?
Витек замялся.
— Зачем? Ну ладно, тебе скажу. Только тебе. — Он погрозил Леньке пальцем. — Из-за Фаи.
Фаей звали девушку-очкарика.
— А ты-то зачем? — в свою очередь поинтересовался Витек.
— Я... Ну, в общем, мне это для будущего института не помешает...
— Для какого?
— Тайна.
— И от меня?
— Даже от тебя.
— Ну, твое дело — можешь не говорить. — И Харламов пошел косолапя.
— Вить! — позвал вдогонку Ленька.
— Да иди ты! — отмахнулся, не поворачиваясь, обидчивый Витек.
Во дворе, на врытом в землю дощатом столе, играли в дрынку человек шесть Ленькиных ровесников явно не школьного вида. Подошедший Ленька спросил:
— Почем?
— По гривеннику, — ответил тасующий карты Сидор.
— Сдавай мне. — Ленька пошарил в кармане и положил на кон монетку.
— Да вали ты со своим гривенником, фитиль догорающий! — И сидевший под последнюю руку Котыша зашвырнул Ленькину ставку в пыль двора.
Ленька сжал зубы и ушел, не подняв монетки.
— Зря ты его погнал, — заметил Сидор, сдавая карты, — мы бы его раскрутили.
— Да чо его крутить, ему мама Сара рупь на кино дает, — пробросил Котыша, сосредоточенно «вытягивая» свои три карты.
— Что случилось? — спросила мать, красивая полнеющая брюнетка, заметив кислое выражение сыновнего лица.
— А почему что-то должно случиться? — дерзко ответил он.
— Потому что, когда ты приходишь со двора, я жду неприятностей.
— Я не со двора, а из школы, где, — он откровенно кривлялся, — «постигаю премудрости литературы».
— Когда отец дома, ты так не разговариваешь!
— Посоветуй отцу сидеть дома! — И сын выскочил из комнаты.
— Та що ж вы! — запричитала бабушка. — Один казав, другой — перемовчав!
— Не вмешивайтесь! — пресекла мать.
Костя Коновалов, зажав в тиски металлический стержень, орудовал крупным напильником.
— Значит, страшно… — Он обращался к Леньке, сидевшему на пороге сарая, после каждой его фразы следовало резкое скрежещущее движение инструмента, как бы ставящее точку к сказанному.
— Да нет... — неопределенно ответил Ленька. — Просто очень здорово написано приближение Ивана Ильича к смерти.
— Потому и называется «Смерть Ивана Ильича». Только Толстой писал про другое.
— Откуда ты знаешь, про что он писал? — усомнился парнишка.
Костя пресек сомнения:
— Я-то знаю. Я на строгаче всего Толстого прочитал.
— Всего?
— Десять томов.
— Про что же он писал? — За спиной Леньки светило солнце, зеленела трава, и ему уже не хотелось длить разговор, но уйти он не рискнул.
— Про то, что все — бляди! — резанул напильником Костя.
— Ну, может, и не все, — вяло возразил парнишка.
Костя разжал тиски, поднял к глазам стержень, на конце которого образовался крючок вроде вязального.
— Ты Еську-убивца хоронить ездил?
— Какого Еську?
— Сталина. Иосифа.
Так вождя при Леньке называли впервые, и он растерялся.
— Нет. Мы собирались, но поезда мимо станции шли...
— Знаешь, что там было?
— Да. Много людей передавило.
— Не передавило, — Костя зажал стержень в тиски, — а передавили. Специально смастырили. Зачем, думаешь?
Не дожидаясь Ленькиного ответа, он объяснил:
— А чтобы народу стало ясно, что его в узде нужно держать...
— Может, действительно нужно. Иначе — анархия, — вслух подумал Ленька.
— Анархия! — Костя ядовито усмехнулся, перешел к противоположной стене, снял ножовку, подтянул полотно. — А амнистия сейчас, после смерти Еськи, была зачем? Ты думал?
Он резким силуэтом рисовался над парнишкой в проеме двери.
— Как пишут, акт человеколюбия, — ответил Ленька и для убедительности добавил: — И гуманизма...
— Как раз! — Костя вернулся с ножовкой к тискам. — По амнистии освободили хулиганов больше, чем воров, а для бакланов — закон не писан. Они так погуляют на воле, что народ вопить будет: «Давай порядок!» Значит, у них там, — он поднял ножовку вверх, — грабки освободятся. И хватай, дави всех, кто не шестерит! А зачем? Сообрази, будущий писатель! — Это звучало зло и издевательски.
