- Ну из последних - да. Адреналин выделяется... Мало не покажется.
- Ты, мягко говоря, испугался?
- Нет. Правда. Перед началом вроде все в порядке - нормально куришь, сердце не бьется. Но ощущение - как перед чем-то особенным. У меня пострашнее было, на съемках у Хоффмана в фильме 'Огнем и мечом'. Машина - она машина, ей сколько вломишь, столько она и пойдет. А вот конь Домар... Он вел себя очень непонятно. Я на нем сидел, но все время просил, чтобы конюх его держал. Вдруг он начал валиться на бок, что совсем не в его характере, и я два раза слезал с него: 'Успокойте коня'. Конюхам его два раза пришлось гонять, чтобы успокоился.
- Больше не будешь рисковать?
- Но так хочется...
- В таком случае психологи говорят: ты сублимируешь в работу неиспользованную страсть или энергию. Значит, не хватает острых ощущений по жизни?
- Я не знаю, что говорят психологи. Когда каскадеры это делают, ты смотришь и думаешь, что это так просто. Когда Кищук выходит из машины и спрашивает: 'Сколько раз перевернулся - три или четыре?', на его лице выражение - вот она жизнь, сука.
- И у тебя такое же?
- Я скажу тебе - я не гнался за чем-то. Но когда к тебе вся группа подходит и говорит: 'Можешь!..' - это...
- Интересно, что на съемках 'Огнем и мечом' твою лошадь звали Домар. Твоя фамилия - Домогаров. Ты узнавал, что она означает?
- У мамы где-то есть древо: там литовцы и латыши, и русские, и украинцы, и немцы, и евреи...
- Вот радость-то русским патриотам узнать, что Домогаров - еврей.
Краков. Под Рождество. Рождественский базар возле Марьяцкого костела. Копченые колбаски на гриле. Горячий глинтвейн в бочках. Настроение соответствующее.
- Ты веришь в фатальность встреч на земле? В такую их неизбежность, что жизнь переворачивает?
- Сейчас уже верю. Происходит одно событие и переворачивает всю жизнь. Прошлая жизнь была хорошая, но Польша все перевернула. Вообще все. Я не шучу, когда говорю, что с той первой поездки в Варшаву на пробы, в девяносто восьмом году, я не могу остановиться. У меня нет времени останавливаться.
- Переход в категорию европейского актера. Как это отразилось на самочувствии внутреннем и на материальном?
- Самое интересное, что материально... такое ощущение, что я и не работаю. Кроме шуток. У меня нет денег. Нет, мне платят. Но я не умею их собирать. Не могу сказать, что я транжира, но я не понимаю, куда они деваются.
- И кто тебе поверит. Знаешь, что скажут?
- Знаю. Но это правда. Сколько тебе надо? Три тысячи? На! Семь - на!
- Легко расстаешься с деньгами?
- Ты знаешь, да. Мне потом станет жалко.
- Тебя волнует чужое мнение?
- Да.
- И еще к вопросу о внешности. Ты похож на бретера и картежника...
- Еще и алкоголика.
- Как у тебя с этим делом? Не с алкоголем.
- Я не картежник и знаю, что близко нельзя подходить к рулетке. Близко. Бабушка мне сказала: 'Никогда, Сашенька, не играй в карты. Не твое это занятие'. И два раза на рулетке понял, что действительно нельзя.
- Буквально два последних вопроса. Твой внутренний монолог, когда все хей-хоп?
- Я выпью водки и скажу, что чего-то не хватает.
- Твой внутренний монолог, когда ты измотан, как последняя собака, и хочется закрыть дверь и послать всех?
- Я выпью водки и скажу, что чего-то не хватает.
- Монолог артиста, снимающегося за границей за твердую валюту, сыгравшего в театре в чужой стране на чужом языке?
- То, что выпью водки, - это однозначно. Смешанное чувство, когда ты понимаешь, что подошедший к тебе артист говорит: 'Спасибо, Санька, сам понимаешь за что'. Я слушаю его и думаю: 'Домогаров, все-таки что-то в этой жизни ты сделал'. Хотя я понимаю, что был толчок - Хоффман дал мне большой пинок под зад. Но ведь можно же и не удержаться.
- Не захотел бы - не распяли.
- Есть твоя правда в этих словах. Я должен был получить то, что должен, и получил. Прекрасно понимаю, что еще раз приеду в Краков и буду доказывать, кто я такой. И то, что директор краковского театра сказал: 'О'кей, будет третий сезон', - вот большей награды для себя я не вижу. Ни цветы, ни деньги, а третий сезон. Может, я больной человек, и я понимаю, куда я себя кидаю, на что.
- Есть вещи, которых ты боишься?
- Есть. Я боюсь остаться без работы. Я боюсь остаться один. И самое страшное - что так будет.
- Не можливе - как говорят здесь, в Польше.
- Можливе. Поверь. Страх, что чего-то не будет, что почва исчезнет под ногами. Ты пойми, у меня же все началось в тридцать пять лет. Поздно. Я боюсь опоздать. Слишком долго ждал. Я психую и решаю для себя - будет съемка у Вайды или не будет? Когда начнет Хофф-ман новую картину? В декабре? Значит, я занят. Все время в ожидании - дайте, дайте мне эту 'машину'.
- А ты не боишься растратиться?
- Нет. Все отдается, но и все восполняется. Тем, что шофер нашей съемочной группы из Варшавы примчался в Краков на 'Нижин-ского'. Этим восполняется. Вот этим, вот этим, вот этим я живу. Появление человека, который в ночи мчался на машине хрен знает куда. Я ощущаю то сердце, которое заставляет мое сердце, как это ни поэтично звучит, биться в два раза быстрее. То правда.
- И она в том, что ты - артист эмоциональный, не интеллектуальный. Интеллектуал вряд ли добровольно полез бы в машину, чтобы трижды перевернуться. Тысячу раз подумал бы.
- А фиг ли думать? (Смеется. Пьет глинтвейн.)
Смотрите, кто идет, - да это же Марк Розовский! Художник стихийный, как волны на картинах Айвазовского. Непотопляемый. Во всяком случае, все его упругое, даже в 60-летнем возрасте, существо в своем стремительном полете несет оптимистичность формулы: 'Всегда готов'. И убежденность, что 'не бывает напрасным прекрасное'. Он готов... А к чему? Да буквально ко всему - к борьбе, работе, сопротивлению, любви. Все это, захваченное его необузданным темпераментом, часто производит эффект разорвавшейся бомбы.
К тому же Марк Розовский - единственный режиссер, который руководит профессиональным театром, не имея специального образования. Его театр расположен у Никит-ских ворот и носит одноименное название. Хотя много лет назад Марк Розовский готовился совсем к другой, не театральной карьере. Выпускник факультета журналистики МГУ тогда не знал, что попадет в батальон штурмовиков театра и этот
Штурмовик всегда просит огня
Мама гречанка, а папа - инженер
Не каждый антисемит - подлец
Игры, в которые мы не играли
Задернуть Ленина на спектакль
Нищий мот - это шик - Штурмовики просят огня
- Марк Григорьевич, а вы хоть одну статью написали?
- Много. Штук двести. Во-первых, у меня был творческий диплом - фельетоны и юмористические репортажи. Помню, я писал материал о магазине 'Изотопы'. Как сейчас говорят, 'стебался'. Но в отличие от сегодняшнего стеба мы стебались со смыслом. Еще был фельетон 'Рокфеллер из Ногинска', где я бичевал человека, выписавшего себе удостоверение Рокфеллера. Я работал на радио редактором передачи 'С добрым утром', а стол Войновича был напротив моего. В одной из своих книжек он вспоминает, как меня
