- Так, начинается. Что значит 'женщинам'? На радио в турецкой редакции сто рублей стоила страничка. Я ходил с дамой своего сердца в студенческие годы в 'Националь'. Брал бутылку водки, закуску, бефстроганов или 'киевскую'. И я в десятку, ну в двенадцать рублей укладывался на двоих. Все свои деньги я прокатывал на такси - тогда за два рубля можно было доехать от Юго-Западной до центра.
- Вы мот?
- Да, но я нищий мот? Для меня деньги всегда были бумажками. Но когда у меня было много этих бумажек, я, конечно, был рад. У меня по этой части нет никакого ханжества. Мы могли легко пропить- прогулять-прокутить, легко и свободно остаться ни с чем, зная, что через какое-то время что-то возникнет. Ибо понимали: все, что мы делаем, - бесценно!.. А деньги, которые нам платили за это, были гроши, которые нам позволяли существовать. Если ты думаешь, что я идеализирую прошлое, это смешно.
Сегодня не просто лучше, сегодня возможностей больше в миллион раз. У нас этих возможностей не было. Если я попадал в ресторан ВТО после одиннадцати часов, то это была большая удача в жизни, потому что ни один ресторан в Москве после одиннадцати не работал. Мы быстро как-то стали всё забывать. Как еще совсем недавно, в период расцвета антиалкогольной кампании, официантки из ресторана ВТО коньяк приносили в чашечках. Это сейчас смешно, а тогда мы с умным видом цедили его, будто кофе.
Вот Бродский говаривал, что 'он живет на исходе века со скверным привкусом во рту'. Но при этом, правда, добавлял: 'Это понятно: рту уже за пятьдесят'. Мне уже за шестьдесят. Мой привкус со временем становится значительно хуже. Но... может быть, потому, что я был всегда нонконформистски заряжен, у меня было внутреннее презрение к искусству официоза... Я был свободен. Внутренне свободен! Всегда!
- Можно вопрос вставить?
- Я что-то разгорячился.
- Вы всегда на меня производили впечатление непотопляемого авианосца с очень здоровым цветом лица. Скажите, а вы когда-нибудь по-настоящему имели бледный вид? Так, что - упал и думал: не подняться?
- Многократно. У меня в жизни было несколько страшных ударов судьбы. Гибель жены. Я был на гастролях, а Галя возвращалась от своей мамы, с ее дня рождения. На них ночью налетел пьяный. От удара у нее - она сидела на заднем сиденье - получился перелом шейных позвонков.
Страшнейший удар - закрытие студии 'Наш дом'. Я оказался безработным, нигде не упоминалось мое имя. Товстоногов протянул мне руку, и в семьдесят третьем году я поставил 'Бедную Лизу' в БДТ. И он же, Товстоногов, нанес удар, когда отобрал у меня 'Историю лошади' - спектакль, над которым я работал восемь месяцев. Я до сих пор не могу прийти в себя. Но рассказывать об этом не буду. Секретов нет, просто слишком долго и подробно нужно объяснять. Нужно анализировать этику того времени, чтобы понять этику нашего. Третий жуткий удар - когда мне, как и всем, 'перекрыли кислород' за участие в альманахе 'Метрополь'.
- Марк Григорьевич, а вы умеете держать удар?
- Вот Арбузов называл меня ванькой-встанькой. О моей ваньковстаньковости лучше судить со стороны. Я отнюдь не храбрюсь, просто у меня перед глазами пример моего отца, который восемнадцать лет пробыл в сталинских лагерях. А моя фамилия Розовский - это фамилия отчима.
- А как звучала греческая фамилия вашей мамы?
- Котопулло, Лидия Котопулло, а папина - Шлиндман, и я - Марк Семенович Шлиндман до официального усыновления. Поэтому мой сын - Семен, назван в честь отца. Мать была типичная гречанка, типичная Пенелопа - она ждала отца из всех лагерей. А у отца в Сибири появилась женщина, которая, по сути, спасла его. И мать со своей греческой прямотой не простила его. У того же Бродского есть стихи с театральным названием 'Представление' Они вот как заканчиваются:
Это кошка. Это мышка.
Это лагерь. Это вышка.
Это время тихой сапой
Убивает маму с папой.
- В кого же у вас такой темперамент необузданный?
- Я не могу сказать, что я необуздан. Я типичный представитель штурмового батальона. Если не штурмую, у меня удовольствия нет. Директор клуба МГУ давал нам три дня на выпуск спектакля - большого, зрелищного, костюмного. В пятницу я приступал. Потом ночная репетиция, весь день субботы я не спал. Вечером прогон. Если надо - ночью. Утром в понедельник я приходил из клуба на первую пару и ложился спать на лекции. Это называлось выпустить спектакль. В Ленинграде в параллель с 'Историей лошади' сделал гигант-скую рок-оперу 'Орфей и Эвридика'. До трех я работал в БДТ, а с четырех до одиннадцати репетировал 'Орфея'. Сейчас бы так не смог.
- Вас, должно быть, любят женщины. Они обожают 'штурмовиков'.
- Не жалуюсь.
- Врут или нет, что главный столичный штурмовик женится с периодичностью раз в десять лет?
- Ну, почему в десять? В тринадцать. С первой женой мы прожили чертову дюжину лет . Со второй, Галей, тоже тринадцать, но вот случилось несчастье. Были промежутки житейские и бури. Заставали меня. Но откуда такие слухи? Откуда информация?
- Профессия такая - знать все. И все ваши женщины были высокие красавицы.
- Галя была исключительно красива, хотя я не хочу сказать о других своих женах, что они были менее интересны. Не очень ловко говорить. Но Галя действительно была неописуема. Со мной трудно. С точки зрения респектабельного семейства я не очень выгодный жених или муж. Наверное, поэтому многие со мной мучились и мучаются.
- Четыре брака - это поиск лучшей женщины? Лучшей доли?
- Так сложилось.
- Да вы просто неверный, Марк Григорьевич, мужчина.
- Неправда. Во-первых, я верен памяти и имею самые сердечные чувства к каждой моей любимой.
- Но, заметьте, не они вас, а вы их оставляли.
- Э, нет. Впрочем, если так удобно, пусть так будет.
Но это не так. Не случись этой потери (вторая жена Галя. - М.Р.), неизвестно, что было бы. Потом сегодняшний брак, который есть, мне представляется самым устойчивым. Не потому что я постарел и больше не могу, а потому что так хочу. Дело не в необузданности. Все, что я испытывал в отношении своих 'любовей', было всегда бескорыстно и абсолютно честно. И если я причинял кому-то боль, то эта боль касалась прежде всего меня самого. Иногда я совершал поступки, которые оберегали близкое мне существо от какой-либо драмы и трагедии или серьезного поворота в судьбе.
- У вас трое детей?
- У меня не только трое детей. Спектакли, которые вы видите на афише, это тоже мои дети. В каждый из них вложены время, страсти, нервные клетки... Театр ведь - это дело круглосуточное и всепоглощающее. Нет, я не ушел от вопроса детей. Я обожаю своих трех детей, мы в чудесных отношениях. А внуки - у меня их двое - ровесники моим детям - и это потрясающе. Младшему сыну - Семену два года восемь месяцев, и он родился... в Нью-Йорке!
Так что, кроме ударов судьбы, есть и подарки.
- Все-таки вы ностальгирующий художник. Посмотрите на афишу: 'Песни нашего двора', 'Песни нашей коммуналки'...
- Ты права, есть печаль, с которой я не хочу расставаться. Но это нормально. Однако в этих спектаклях я не воспеваю то время, я прекрасно помню, сколь чудовищно оно было, подло, бесчеловечно. Век- волкодав затронул и мою жизнь тоже. Ведь поколение моих родителей и чуть старше пережили такое... Мне так жалко своего отца и свою маму, они даже не увидели моего успеха, прости вот за такое.
Сегодня я не могу жаловаться - у меня есть свое дело. Театр 'У Никитских ворот'. Это сбывшаяся мечта моей жизни, и в этом смысле я абсолютно счастливый человек. Мне ничего не надо. Я абсолютно свободен - ставлю, что хочу, как хочу, и у меня полный зрительный зал. Все.
Этой истории уже несколько лет. Такие дела закрывают за сроком давности. Но я, и не только я, до сих пор спрашиваю - почему распадаются крепкие театральные семьи, съевшие не один пуд соли? Пытаюсь продраться к сути семейной драмы, постичь ее причинно-следственные связи.
Паузы... Многоточия... Выворачиваться наизнанку - это вам не про творческие достижения рассказывать. Ответы сдержанны, лексика суше. И я, запуская руки в чужую душу, чувствую себя неловко: кто я - следователь или психоаналитик?
