принимали на работу. А выглядело это так.
Председатель Гостелерадио Кафтанов, прочитав мою анкету, спросил меня: 'А почему вы грек?' Я моментально ответил: 'Потому что у меня мама гречанка'. Возникла пауза. 'А папа у вас кто?' - за-дает он свой главный вопрос. Я поднял голову и сморозил: 'А папа - инженер'. Поэтому Жириновский, я считаю, у меня украл эту формулировку: 'Мама русская, а папа - юрист'. Вот все это и описал Володя Войнович в книге, изданной еще двадцать лет назад в Мюнхене. Потом я рассказал эту шутку Мише Жванецкому, и он фельетон Райкина 'Биография' начал так: 'У меня мама гречанка, папа - инженер'. Так что у меня два свидетеля.
- Тогда вы действительно дрожали из-за 'пятого пункта'?
- Слово 'дрожали' ко мне не подходит. Я никогда не дрожал. После моего ответа про папу-инженера я увидел, как эта громадина Кафтанов сначала вспотел, потом убрал мое дело в стол, встал, протянул руку: 'У меня нет возражений'. Вот ты спрашиваешь о 'пятом пунк-те'. В школе не было уж такого антисемитизма: может быть, потому что там училось много еврейских детей. И во дворе это не чувствовалось. А вот в студии 'Наш дом'... В пятьдесят восьмом году, когда она
образовалась, ею руководили Алик Аксельрод, Илья Рутберг и я, Марк Розовский. Ничего себе компания?
Был один смешной случай. В горкоме партии, куда меня часто вызывали, потому что запрещали спектакли, один человек говорит: 'Ты же должен просто понять: Аксельрод, Розовский, Рутберг... Ну хоть бы один был, а то сразу три'. А я ему: 'А ты знаешь, что Ленин сказал?' - 'Что?' - встрепенулся он. 'Не каждый подлец антисемит, но каждый антисемит - подлец'. Он застыл, вцепился в меня: 'Ты что? Правда, что ли, Ленин так сказал? Ну-ка, дай я запишу'.
Вообще это были потрясающие люди. Борясь против антисоветских ассоциаций, они все время искали их и находили там, где рядом не лежало. 'Что это у вас царя зовут Макс? - спрашивали меня про спектакль 'Сказание про царя Макса-Емельяна' (это шестьдесят восьмой год). - В Максе прослушивается Маркс'. Или: 'А почему он с желтой папкой? Желтый цвет - это национальный цвет еврейского народа'. Я в таких случаях играл этюд, который заранее готовил. Этюд назывался 'Неуправляемый художник'.
- Это как же?
- Когда мне говорили про 'желтый цвет еврейского народа', я со всего размаха кулаком трескал по столу, так что на нем все подпрыгивало, и матом начинал кричать: 'Ты провокатор, сука! Ты, б..., хочешь меня упечь! Чтобы я, е... т... м..., провокациями занимался!' Логика оправдывания здесь не проходила. Методика борьбы заключалась в том, чтобы поразить противника его же оружием. После моего крика меня надо было вязать, выдворять, в конце концов, что-то делать со мной, а этот человеческий фактор в начальственных кабинетах совершенно не учитывался. От неожиданности они пугались. 'Марк, что ты, что ты, успокойся. Я же просто хотел проверить. Сядь, все хорошо. Че ты так реагируешь?' - 'А как мне реагировать?' - ревел я, как раненый бизон. Надо сказать, что этот метод иногда приносил результаты: 'Царь Макс-Емельян' выходил уже с любыми папками.
Мне смешно сегодня слышать, что шестидесятники, к коим меня относят, все как один приспособленцы, вошли, мол, во власть, устроились. Попробовали бы они в тот момент на моем месте что-либо пробить. А мы каждый спектакль, как лбом стену, пробивали. Да, приходилось идти на какие-то компромиссы, обманывать, вынимать (временно!) из текста кое-какие реплики. Но... Нашими благими намерениями, нашим романтизмом вымощена дорога не в ад, а в нынешний бесцензурный рай. Шла нормальная борьба. Конечно, мы все это осознавали: если уж всерьез говорить, у меня и диссиденты приходили в театр. Десятилетие 'Нашего дома' в середине шестидесятых годов - это было грандиозное событие, студенческие театры приехали со всей страны. Мы были таким эпицентром студенческого движения протеста.
Да в Москве вообще было два новых театра - мы да 'Современник'. Одна и та же аудитория ходила на 'Голого короля' и к нам на 'Город Градов' Платонова, которого мы первыми же и поставили. 'Не забыть составить двадцатипятилетний план развития народного хозяйства. Осталось два дня', - говорил со сцены Миша Филиппов под общий хохот. Каждая строчка не то что сатирическая - убийственная была для режима. Бьет по ним и по зюгановым даже сегодня.
- Но, как ни крути, главный аргумент вашего поколения - 'нас запрещали'. Только это вы можете предъявить?
- Можно подумать, запрещали, потому что мы были антисоветчики. Было Искусство, была атмосфера, настроение и мастерство молодых актеров.
'Наш дом' открывал Райкин. Мы на него молились, а он нас потом защищал перед парткомами всю жизнь.
А однажды, когда закрывали спектакль 'Вечер русской сатиры', он пришел на худсовет в клуб МГУ и выступил: 'Вы мне напоминаете коров послевоенных'. Все удивились этому сравнению. А Аркадий Исаакович пояснил: 'После войны я ехал с фронта, где выступал, в эшелоне вместе с бойцами. Где-то в Белоруссии поезд остановился прямо в поле, где гуляло стадо коров. Они все при виде людей вдруг замычали, как резаные. Мы пригляделись - у них у каждой огромное вымя, их пучило молоком! Некому было их подоить!.. И тогда бойцы, возвращавшиеся с фронта домой, высыпали с ведрами в поле и неумелыми, грубыми руками стали тянуть соски - кто как мог. И вы знаете, тут я впервые увидел, как коровы плачут, - сказал Райкин. - Да, да, на их огромных глаза были слезы. А некоторые даже потом лизали бойцам руку своим шершавым языком'.
Мы все ошарашенно молчали. А Райкин добавил: 'Вас, ребята, надо доить. И немедленно'.
После этих слов спектакль был принят худсоветом.
- У ваших артистов уже тогда был звездный характер или эта болезнь поразила их позже? Ведь Филиппенко, Хазанов, Фарада, Филиппов - самые что ни на есть звезды ...
- Ну о чем ты говоришь! Да вот это сегодня, может, моя самая большая боль. Больнее этого ничего нет. В этой 'звездности', к сча-стью, поразившей не всех, для меня есть предательство самого себя, светлого ощущения нашего дела. Нет Володи Точилина - самой крупной фигуры из этой команды. А Саша Филиппенко... Он всю жизнь 'клевал' с этой руки и до сих пор 'клюет': 'Город Градов' вон сегодня читает по телевидению.
В семьдесят четвертом году вышла статья Александра Солженицына 'Жить не по лжи'. 'Пусть ложь все покрыла, пусть ложь всем владеет, но не через меня'. Этим принципом в студии 'Наш дом' мы руководствовались до Александра Исаевича, хотя так блестяще, может, не формулировали свою концепцию. Пойми меня правильно, я не хочу хвастаться, я сейчас менее всего заинтересован получить дивиденды за хорошее поведение в прошлом, но...
Я никогда не был членом КПСС и, наверное, поэтому не сжигал своего партийного билета. Я не был художественным руководителем спектакля про брата Ульянова во МХАТе (имеется в виду Анатолий Васильев. - М.Р.). Я также не пытался инсценировать 'Малую землю' (за нее принимался Роман Виктюк). И не ставил 'Платона Кречета' или 'Десять дней, которые потрясли мир' с сорока цитатами из Ленина, которые были 'остры'. Я в эти игры не играл. Мы харкали кровью - 'Город Градов' ставили и Гоголя в те годы...
- Не играли, потому что смелые или глупые? Ведь только дураки ничего не боятся, извините, конечно.
- У меня было горе от ума. Я был не то что умный, а скорее безумный. Глядя со стороны - этакий наивно-сумасшедший. Не было желания сделать карьеру, доказать что-то. А хотелось предъявить обществу идею свободы как главную идею жизни. Это сегодня свобода слова досталась и тем, кому нечего сказать.
- А как обстояли дела с желанием кушать у художника, когда он лишился работы?
- А не было ничего. Я помню время, когда, прошу прощения, пустые бутылки сдавал.
- Когда ты молодой, хочется если не кушать, то пойти в ресторан с девушкой, туда-сюда...
- Мы умели где-то что-то подрабатывать. Я выступал. И за каждое выступление получал семь рублей пятьдесят копеек - читал свои фельетоны. Это был хороший приработок. Потом студию стали приглашать на все праздники, нас буквально раздирали. Нас спрашивали: 'Что вам нужно на концерте?' - 'Стол, пять стульев и Ленина задернуть'. Потому что на сцене всегда стоял бронзовый 'Кузьмич', он же Ильич. Я закончил Высшие сценарные курсы, и у меня вышло несколько фильмов. Тогда это был чувствительный приработок. Потом сам способ жизни был иной: мы не задумывались совершенно о том, что будет завтра, а уж тем более послезавтра. Если была в доме картошка и помидоры...
- Женщинам тоже этого хватало?
