'…девушки будут вешать ваш стереопортрет у себя над кроватями. Союзники и провинции станут посылать в армию Двенадцати Созвездий вдвое больше своих сыновей, что те прославят свою малую родину, как вы — Теллару'.
Координатор имперской пропаганды была права. Теллара… Да, я прославил ее. Если бы я знал как — я взорвал бы свой катер-матку в тот самый миг, когда впервые увидел челнок Дона Аньо. Но не исключено, что тогда Империя и Галактика пали бы под добивающими ударами раан…
Доля-Судьба, даже когда ты даешь людям выбор, ты не оставляешь его им.
… Я оказался на Телларе через четыре галагода после Тьерс. Зачем я вообще туда отправился? Деда уже давно не было в живых — он умер в тот самый день, когда узнал о Золотой цепи, обвившей мое плечо. Чего я искал? Неужели подтверждения, что, несмотря на годы и расстояния, я по-прежнему остался телларийцем? Остался самим собой…
Боги! Мне было всего восемь, когда я узнал, что моих родителей больше нет. Мать была координатором полевых операций, отец должен был обеспечивать ее безопасность… она довела дело до конца и вывела тех, кто был ей поручен, из-под огня в зону кораблей, но саму ее вместе с отцом накрыло точно наведенной ракетой. Дед забрал меня к себе. Я и раньше бывал у него на Зеленых Холмах, но не часто, родители старались проводить со мной все свободное время, а на время своих боевых заданий оставляли в школе — военной школе, разумеется — для детей военных… там был интернат для таких, как я. В восемь лет я уже был маленькой машиной для войны. Следующие восемь я провел в доме деда — и именно там развил свой дар читать между строками книг, видеть то, что стоит за словами приказов, научился ненавидеть необходимость воевать — и осознал необходимость быть отличным бойцом именно потому, что, чем лучше сражаешься, тем короче бой.
Я любил Зеленые Холмы с их простором и привольем, с терпким запахом можжевельника, непостоянством погоды, ветром с полюса и обжигающим солнцем; с их охотой, тяжким крестьянским трудом, с ночными бдениями за компьютерами в погоне за ускользающей истиной; любил соседний старинный город с глухими переулками, все еще вымощенными булыжником, любил девушек и женщин, всегда веселых, с длинными светлыми волосами, с запахом свежего хрусткого сена и яблок вместо духов; я любил игру пламени вечернего костра и возможность размышлять, глядя в его затухающие красноглазые угли, — размышлять о себе, о мироздании, о жизни в короткие мгновения отдыха, перерыва между действием… Я любил свою планету. Пусть это прозвучит громко; пусть надо мной смеются — ведь я, как никто, сознавал и ущербность своего мира, и пустую напыщенность его ура-патриотизма, и его слабость перед лицом Империи, раан и самим собой. Но я упрямо повторю: я любил свою Теллару. Просто за то, что она есть. За то, что я вырос на ней. За то… Да, это нерационально, это нелепые эмоции, рефлекторная игра подсознания, но я любил эту землю за то, что она видела меня молодым, что на ней прошли годы моего детства и желторотой, вспыльчивой, не умудренной опытом юности, — за то, что здесь не убийственный космос, где я научился жить умом, а не сердцем и где из Эвинда сделали плакатного героя.
Мне не следовало возвращаться. Осуществленная мечта есть мечта умершая, воспоминание греет душу, только пока лежит в самом сокровенном ее уголке.
Перед тем еще первым отлетом с Теллары меня, уже вписанного в имперские новобранцы, привезли зачем-то в интернат, где я был последний раз восьмилетним малышом. Я помнил, какими огромными мне казались некогда залы и классы, какими высокими — потолки. Войдя туда юношей, я увидел какие-то маленькие помещения. Именно тогда я впервые понял, что значит выражение: 'Нельзя дважды войти в одну и ту же реку'.
Именно такой попыткой было мое возвращение на Теллару. Попыткой прильнуть к истокам… Я не мог — или не хотел — понять, что, возможно, я — то и остался пока еще прежним… Изменилась Теллара. Или осталась прежней и она — изменились только отношения между нами? Это ведь было по-телларийски… Восторг по отношению к тому, кто напомнил заносчивой Империи, зачем ей были нужны воины из захолустного отверженного мирка. К тому, кто заставил Империю вспомнить — и заставлял снова и снова. Пропаганда Великого Дома не нужна была Телларе Теллара превозносила своего героя гораздо выше, чем могли бы придумать имперцы.
Я — теллариец.
Я не утонул в океане славы, когда вспомнил, что движет этими людьми. Я вернулся в Империю, готовый драться еще яростней, чем раньше, готовый драться за свою родину — не за Империю. (Против Империи, если понадобится. Может, и понадобилось бы.) Но я знал, что никогда больше не отправлюсь домой.
Проклятие… Я осознал, что мною двигало в последующие годы, только теперь, когда Шад Ронис бросил мне в лицо свои смешные обвинения.
Я давил в зародыше все размышления о доме, от которых горечь подкатывала к горлу, — телларииская гордыня, создавшая изоляционистскую политику моих предков.
В тридцать два мне уже было тесно в одежке, которую я снял семнадцатилетним. Но если я вырос из общения с родиной, значит, я больше не буду вспоминать о ней.
Дурак! Я забыл, что телларийцем не перестану быть и на смертном одре. Что, как бы ни был глуп и мал питавший меня шар, корни мои по-прежнему и навеки в нем. Я пытался вырвать из себя любовь к родному миру. Я не сознавал, что лишь она делает меня — мной.
Становясь флагманом, вступая в брак с Тиетар, отказываясь от возвращения, от воспоминаний — я старался врасти в тело Империи. Я жаждал стать плоть от плоти той, в которой я осязал гниль, которую видел насквозь, служение которой было для меня бременем. Как я мог не понять, что присяга Империи связывает меня только потому, что повиноваться ей меня обязала моя 'малая родина'?!
Я предал свой дом — пусть и не намеренно, не нарочно. Вот почему мой долг перед ним никогда не будет оплачен. 'Бремя деяний', — сказал как-то Дон Аньо. Тогда я не почувствовал, что это значит. Теперь я понимаю. Сознание невозможности повернуть время вспять. Бремя невозможности вернуться, упасть в изумрудную траву, прикоснуться к ней щекой, обнять землю руками, вдохнуть терпкий запах и прошептать: 'Прости'.
Невозможность… Покинув Теллару, я увидел Империю, увидел Галактику. Останься я в маленьком захолустном мирке, где родился, я задохнулся бы от тоски по звездам. Я сам выбрал свой путь — это космос и его бесконечность. Я был уверен, что до конца своей жизни останусь на этом пути. И это было главным моим предательством. Встреча с Шадом Ронисом показала мне, как я ошибался. Может быть, все-таки еще не поздно сказать 'Прости'?..'
Стерео издало тихую музыкальную трель.
— Флагман Эвинд, вам личное сообщение.
— Давай!
Тия была не из тех, кто меняет раз принятое решение. И все же…
Узкая белая полоска надписи возникла перед Эвиндом в воздухе. 'Личное. Частное. Открыть запись при стопроцентно гарантированном отсутствии постороннего контроля Автор послания: координатор первого класса Шад Ронис'.
Лопнула натянутая до предела струна внутри. Шад Ронис? Вчерашний самоубийца-теллариец?.. Невозможно. Он не мог уцелеть!
У Эвинда было в доме 'чистое' место, которое он каждый день проверял сам.
Надпись появилась вновь. Потом вдоль узкого луча настольного стерео пробежала полоска помех, как на обычной любительской записи. Голубоватые точки медленно соткали изображение, раздался чуть севший от напряжения мальчишеский голос:
— Меня больше не будет, когда вы увидите это сообщение, флагман Эвинд. Ради вас, ради себя, ради всего нашего мира я надеюсь, что вы его получите… что я недаром иду на то, что мне предстоит.
Ронис явно старался, чтобы его речь звучала ровно и отчетливо. Чувствовалось, что он с трудом обуз дывает волнение, но в нем не было ни вчерашней неуравновешенности, ни кажущейся близости нер вного срыва.
— Ваша родина всегда гордилась вами, мой флагман. Мы гордились тем, что вы добились признания в Империи — ведь даже под ее флагом, на ее кораблях вы прежде всего боролись с нашим общим врагом. Многие хотели бы стать такими, как вы. Многие хотели, как вы, служить своей родине — пусть и под цветами Империи. Но восемь галалет — долгий срок, мой флагман, вы давно не были дома… слишком
