вечерять. То моя племянница.
- Таня Смирнова из Моршанска,- протянув теплую руку, представилась 'тетушка'.
Над блестящими синими глазами брови с изломом, такие же густые и черные, как и волосы, во всю щеку разлился нежный румянец. Рядом с ней, среди такого непривычного теперь для меня уюта, я почувствовал себя неотесанным чурбаном.
Был поздний час. Спать меня уложили в горенку, когда все поднялись из-за стола. Хозяйская пуховая постель, прохладные простыни, звон прибираемой посуды - все было знакомо и в то же время волшебно. В раскрытое окно тянуло сладкой, как мята, землей и чем-то необъяснимо родным, деревенским. Все мое существо охватила истома. Я повернул голову.
За перегородкой, на фоне тонкой кисеи, освещенная тусклым светом лампы, стояла Таня. Вся в белом, стройная, гибкая, она напоминала сейчас березку в прозрачной пелене тумана.
Я лежал, не шевелясь, не отрывая взора от этого видения. И чувствовал себя как в детстве, когда заглядывал в недозволенное. Девушка, видно поняла, что я за ней наблюдаю, шевельнулась.
- Спите, - произнесла она с материнской заботой и прикрутила лампу. Мне стало стыдно. Стыдно от того, что так просто разгадала меня эта дитя-женщина. Ее голос чем-то напомнил голос жены.
Фиса... Где она, именно теперь, в этот момент? Я пересчитал дни разлуки с семьей - дни, потребовавшие такого напряжения духовных и физических сил. Их было не так уж много. Но казалось, с тех пор прошла вечность. Я вспоминал глаза жены в минуту отъезда, ее одинокую фигурку на краю перрона.
Нет, как бы ни были круты события, велико расстояние - тоску по любимой ничем не приглушишь.
С того дня, когда началась война, я посылал жене множество телеграмм и писем по разным адресам, но ни одного ответа не получил. Жила она, наверное, без денег, а я даже не знал, куда переслать ей денежный аттестат.
'Завтра еще раз пошлю в Свердловск телеграмму,- засыпая, решил я про себя. - Из тыла-то, может, лучше дойдет'.
Утром, едва встав с постели после мертвецкого сна, я увидел, что вся моя одежда и комбинезон выстираны и аккуратно отглажены. Даже сапоги, начищенные, стоят у порога. В хате нашлась и бритва. Подавая полотенце, хозяйка заметила:
- Хоть и дюже гарна твоя майка - отродясь такой не видывала, - но спорол бы ты эту бисову курицу.
Простились мы как родные.
Еще не взошло солнце, а в низинах клубился туман, когда я делал прощальный круг над селом, над хатой, где ночевал.
Аэродром безмолвствовал.
Я обошел несколько палаток, прежде чем разыскал старшего лейтенанта Соколова. Он без умолку расспрашивал о фронтовых новостях. Услышав о гибели Атрашкевича, Соколов побледнел, обгоревшее лицо - память о монгольских боях - стало пятнистым, сразу как-то замкнулся, молча собрал свои пожитки и потом всю дорогу не проронил ни слова.
С первыми лучами солнца мы взяли курс на свой аэродром, а спустя два часа докладывали командиру полка: Соколов о своем прибытии, я - о выполнении задания.
Не успел я отойти от КП, как меня окликнули. У питьевого бачка стояли дородный Пушкарев и Петя Грачев.
Комиссар заметно похудел. От Грачева пахло больницей. Кисть его левой руки была забинтована, лицо побледнело, но большие светлые глаза по- прежнему жизнерадостно искрились.
Пушкарев несказанно обрадовал меня, передав весточку от жены. Оказывается, он сопровождал эшелон с семьями до самого Кировограда.
Фиса сообщала, что не знает, на что и решиться: то ли оставаться в Кировограде, то ли добираться до Урала к родным; на дорогу нет ни денег, ни вещей: выехали с сынишкой в том, что успели надеть на себя.
Мы разговорились о делах эскадрильи. Подбежал Германошвили и уговорил нас пойти посмотреть две самодельные зенитные установки. Он смастерил их вместе с другими оружейниками. На обыкновенные козелки, которыми поддомкрачивают самолеты, ребята наварили стальные дуги, а на дуги закрепили по два 'шкаса' и самолетный прицел. Внешне установка чем-то напоминала авиационную турель. Стрелять она могла в любом направлении.
Вазо тут же выпустил пару очередей по непригодному стабилизатору от 'чайки', находившемуся от нас примерно в пятистах шагах. Стабилизатор упал.
- Смотри, смотри, как я стрелял. Ни одной пули мимо. Вот так и фашисту будет. Жаль, к нам на аэродром еще ни разу не пришел.
- Но, но! - прикрикнул на него Грачев. - Типун тебе на язык! Накличешь...
Наш аэродром, затерявшийся среди обширных полей, вблизи глубокого оврага, в тени перелесков и посадок, немцам действительно обнаружить еще не удалось, хотя они упорно разыскивали его.
Пулеметные установки всем понравились. Германошвили был счастлив. И мы тоже повеселели: наконец-то можно защищать аэродром в случае воздушного нападения.
Петя Грачев взглянул на свои огромные 'кировские' часы. Других он не признавал и носил их по-старинке: с цепочкой в брючном кармане.
- Четверть седьмого. Побегу. Скоро с бомберами вылетаем, на сопровождение.
- Рука тебе не помешает? - озабоченно спросил Пушкарев.
- Чепуха.- Петя небрежно махнул раненой рукой.- Драться можно и одной. Злости, как говорил Коля Яковлев, у нас через край. - Грачев потер лоб. Да, вот что. Газеты мы получаем редко, писем совсем нет. Скучно людям без этого. Пошуровали бы, товарищ старший политрук, полевую почту.
- Ну и парень! - глядя ему вслед, восхищенно заметил Пушкарев. Бесстрашный и заботится обо всех. Ну, а твои как дела?
- Второй день 'безлошадный', товарищ комиссар. Боюсь, не 'прихватили' бы опять на какое-нибудь наземное задание.
- К Хархалупу пройдемся?
Утро было на славу. Дышалось легко. Чтобы не болтаться без дела, я согласился.
Хархалуп сидел на траве в тоскливой задумчивости и попыхивал папиросой, наблюдая за работой медлительного с виду Городецкого.
Из оврага тянуло прохладой. Над лесом повисла нежная бело- синяя дымка. Казалось, взлети самолет, и дрожащий воздух сметет ее, как паутину.
Тревожное чувство, возникшее еще вчера, после гибели Атрашкевича, не давало Хархалупу покоя. Семен Иванович особенно тяжело воспринял это известие. В Бельцах они жили по соседству, и семьи их были очень дружны.
Заметив нас, он встал, улыбнулся, шагнул навстречу. Коверкотовая гимнастерка, как и прежде, плотно облегала могучее тело. Лицо потемнело еще больше, осунулось, ямочка на подбородке запала.
- Превеликий поклон тебе, Семен, от семейства, - Пушкарев сильно встряхнул его руку,- все наказывали, чтоб врага крепче бил.
- Спасибо, старина, за добрую весточку, - Хархалуп обрадованно похлопал комиссара по полным бокам. - Как сыновья себя чувствуют? Володька как?
- Володька твой, бутуз, весь в тебя. Фуат молодцом, помогает в дороге во всем, с Валеркой возится. К тебе очень рвался, фашистов бить. Ну, а Ханифа об одном меня просила: говорит, горяч он у меня очень, упрям, говорит, передай, чтобы осторожен был, а за нас пусть не беспокоится.
- За добрые слова спасибо ей, - лицо Семена посветлело, - сильная она у меня. А фашистам мы спуску не даем, комиссар.
- Знаю, наслышался о вас. - Пушкарев оправил гимнастерку. - Даже не верится! А летчики как преобразились! Собранные, боевые и говорить-то стали иначе.
Я не сводил глаз с Хархалупа и, несмотря на внешнее его оживление, каким-то чутьем угадывал, что на душе у него неспокойно. Казалось, каждый его нерв, каждая клеточка его тела напряжены. Вот он передернул плечами, точно желая стряхнуть с них невидимую тяжесть.
- Ну, скоро ты, старина? - недовольно крикнул он Городецкому.
- Я тебе в который раз говорю,- техник на секунду высунулся из кабины, - к сроку самолет будет. Шел бы отсюда да не мешал, да меньше папирос смолил.
Хархалуп не дослушал дружеских наставлений и неожиданно проговорил:
- Сегодня у меня вроде маленького юбилея - к пятидесятому вылету готовлюсь, а этот неповорота-ковыряха,- он сердито посмотрел на Городецкого,- мне только нервы портит.
- ...Вот и говорю тебе, - не слушая, ворчал Городецкий,- от курева синяки уже под глазами.
- Отцепись, репей!
- Я вот и спрашиваю - какой репей к душе твоей прицепился? - вылезая из кабины, ворчал техник. - В бой лететь с ясной головой надо; на одну силу, паря, полагаться нельзя.
Хархалуп взял флягу, нацедил стакан и поднес ко рту. Пить ему не хотелось, он скривил лицо, будто глотал отраву. Наши взгляды встретились. И тут глаза его улыбнулись, словно говоря: 'Ничего, все пройдет. Это для успокоения'. Но я понял - ему трудно сейчас сосредоточиться на чем-нибудь одном. Хархалуп крякнул, вытер губы тыльной стороной ладони, взглянул на техника:
- Да, па-ря, - Хархалуп выговорил это слово, как Городецкий, - войну выиграет не тот, кто на одну силу надеется, а кто умом, духом побогаче. Бьют нас сегодня, а все равно сдюжим. Верно, Грицко? - и, не дав мне ничего сказать, как-то особенно тепло улыбнулся Пушкареву.
- Беспокоится, говоришь, обо мне Ханифа? Всегда такая была. Женщине, говорит, больше дано, больше на ее плечах лежит забот и ответственности.
- Замечательная она у тебя. Помнишь, избрали тебя членом городской избирательной комиссии?
- Еще бы! Первые выборы в Советы Молдавии! Она ведь тогда Володю ждала последний месяц. Выпроваживала на избирательный участок и наказывала: 'Не забывай, Сема, для нас с тобой это праздник особый, двойной. Ты же на этой земле родился'.
- А сколько нам помогала! С народом сколько бесед о конституции провела! По домам ходила. Молдаванки потом сами к ней на агитпункт приходили. Но и за тебя переживала, чтоб ты у нее был лучше всех! Чтоб еще больше гордились тобой земляки.
В кустах гулко треснул пулемет. Хархалуп вздрогнул от неожиданности, огляделся по сторонам, словно ждал
