– Давай, Сефтон, объявляй pax. Ты ничего не можешь сделать с этими мерзавцами.
– Кэмпбелл, дорогой, не надо грубить, – сказал Мактурк, – или ты снова получишь!
– Вы мерзавцы! – сказал Кэмпбелл.
– Что? За такое легкое издевательство... за то же самое, что вы проделали с Клуером? Сколько времени вы измывались над ним? – спросил Сталки. – Весь семестр?
– Мы никогда не били его!
– Били, когда могли его поймать, – сказал Жук, сидя на полу, скрестив ноги и время от времени роняя палку на ногу Сефтону. – Мне ли не знать!
– Я... мы... может быть.
– И вы из кожи вон лезли, чтобы поймать его! Мне ли не знать! Потому что он был маленький и противный, да? Мне ли не знать! А теперь, видите... Теперь вы ужасно противные и получаете то, что получал он за то, что был противным. Просто потому, что мы так решили.
– Мы никогда не издевались над ним так... как вы над нами.
– Да, – сказал Жук, – никто не издевается... и Неженка Фэрберн не издевался. Врежет только чуть-чуть и все. Все так говорят. На них не оставят живого места, и они уходят реветь в кладовку. Сунут голову в пальто и ревут. Пишут домой по три раза в день... Да, гады, и я делал это... умоляя, чтобы меня забрали. Вы не знаете, как издеваются по-настоящему. Жаль, конечно, Кэмпбелл, что ты попросил мира.
– А мне нет! – сказал Кэмпбелл, обладающий определенным чувством юмора.
Возбужденный Жук несколько раз слегка применил палку, и теперь уже Сефтон просил простить.
– А ты! – крикнул Жук, поворачиваясь на месте. – Над тобой тоже никогда не издевались! Где ты был до того, как попал сюда?
– У меня... у меня был учитель.
– Так! Понятно. Ты в жизни никогда не ревел. Но, черт возьми, ты ревешь сейчас. Ты разве не ревешь?
– Что вы, не видите, слепые мерзавцы? – Сефтон перекатился на бок.
– Слезы прорыли дорожки на высохшей мыльной пене. Палка от крикета опустилась на его скрюченную фигуру.
– Я слепой, – сказал Жук, – и мерзавец? Замолчи, Сталки. Я сейчас позабавлюсь с нашим другом а ля Неженка Фэрберн. Мне кажется, что я вижу. Разве я плохо вижу, Сефтон?
– Мне кажется, изложено доступно, – сказал Мактурк, наблюдая за движениями палки. – Лучше скажи, что он видит, Сеффи.
– Да... видишь! Клянусь, видишь! – заорал Сефтон, подстегиваемый серьезными аргументами.
– Разве не прекрасны очи мои? – палка равномерно поднималась и опускалась во время этого катехизиса.
– Да.
– Светло-карие, да?
– Да... а... а... да!
– Ты обманщик! Они небесно-голубые. Разве они не небесно-голубые?
– Да... а... а... да!
– Сначала говоришь одно, потом другое. Ты должен учиться... учиться.
– Чего ты разошелся! – сказал Сталки. – Остынь немного, Жук.
– Со мной тоже все это было, – сказал Жук. – Теперь... насчет того, что я мерзавец.
–
– Ну вот. Мы только-только набили руку! – проворчал Мактурк.
– Могу поклясться, что они не отпускали Клуера.
– Признавайтесь... Извиняйтесь... Быстро! – приказал Сталки.
Сефтон с пола объявил безоговорочную капитуляцию, он вел себя более смиренно, чем Кэмпбелл. Он никогда больше никого не тронет. Он будет тихо себя вести до конца своих дней.
– Наверное, мы должны поверить? – сказал Сталки. – Хорошо, Сефтон. Ты побежден? Очень хорошо. Помолчи, Жук! Но прежде чем мы вас отпустим, вы с Кэмпбеллом весьма обяжете нас, если споете «Китти из Коулрэна» а ля Клуер.
– Это нечестно, – сказал Кэмпбелл, – мы сдались.
– Конечно сдались. А теперь будете делать то, что мы вам скажем... Так же, как это делал Клуер. Если бы вы не сдались, то тогда вы бы узнали, что значит издеваться по-настоящему. А сдавшись – ты следишь за мной, Сеффи? – вы должны петь оды в честь победителей. Быстрее!
Они удобно расселись по креслам. Кэмпбелл и Сефтон посмотрели друг на друга и, не испытав при этом большого удовольствия, затянули «Китти из Коулрэна».
– Отвратительно, – сказал Сталки, когда жалобный вой закончился. – Если бы вы не сдались, то нашей мучительной обязанностью было бы швырять в вас книги за фальшивое пение. Ну, ладно.
Он освободил их от веревок, но они еще несколько минут не могли встать. Кэмпбелл поднялся первым, тревожно улыбаясь. Сефтон, пошатываясь, дошел до стола, обхватил голову руками и затрясся от рыданий. Но никто их них и не думал о драке: в них осталось только удивление, страдание и стыд.
– Может... может, он побреется перед чаем, пожалуйста? – спросил Кэмпбелл. – Осталось десять минут до звонка.
Сталки покачал головой. Он намеревался сопровождать полупобритого Сефтона в столовую.
Мактурк зевнул, сидя в кресле, а Жук обтер лицо. Их переполняло возбуждение и напряжение.
– Я бы прочитал вам лекцию о нравственности, если бы что-нибудь об этом знал, – жестко сказал Сталки.
– Не занудствуй, они уже сдались, – сказал Мактурк. – Последнее назидание выбило его из колеи. – Неужели ты не видишь, как мы нежно с ними обошлись? Мы могли бы позвать Клуера, чтобы он посмотрел на них, – сказал Сталки. – «Блеяние козленка привлекает тигра». Но мы не стали этого делать. Нам достаточно рассказать об этом паре ребят в колледже, и вы станете посмешищем. Ваша жизнь станет жалкой. Но мы и этого не будем делать. Мы придерживаемся строгих моральных принципов, Кэмпбелл, поэтому, если ты и Сеффи не расколетесь, никто не узнает.
– Клянусь, ты хороший парень, – сказал Кэмпбелл. – Признаюсь, я был довольно жесток с Клуером.
– Да, похоже, – сказал Сталки. – Но я думаю, Сеффи не нужно идти в столовую с перекошенными баками. На малышню это произведет тяжелое впечатление. Он может побриться. Ты благодарен мне, Сефтон?
Голова не поднялась: Сефтон спал глубоким сном.
– Вот странно, – сказал Мактурк, услышав храп, смешанный со всхлипываниями. – Это наглость, мне кажется, или он притворяется.
– Нет, не притворяется, – сказал Жук. – Когда Неженка Фэрберн измывался надо мной больше часа, то я иногда отключался на уроках. Бедняжка! Хотя он назвал меня виршеплетом.
– Так, хорошо, – Сталки понизил голос. – Пока, Кэмпбелл. Запомни, если ты не будешь болтать, никто ничего не узнает.
Потом должен был бы исполняться военный танец, но вся троица так устала, что они заснули над чашками чая у себя в комнате и спали до начала продленки.
– Удивительнейшее письмо. Что, все родители с ума посходили? Вы что-нибудь понимаете? – спросил ректор, передавая преподобному Джону восемь листов, исписанных мелким подчерком.
– «Единственный сын у матери, а она была вдова».[96] В этом, по крайней мере, есть логика. – Капеллан продолжал читать письмо, поджав губы. – Если половина из этих обвинений справедливы, то он должен быть в больнице, а он даже чересчур здоров. Да, он побрился, это я заметил. Его принудили, как указывает его мамаша. Это восхитительно! Это превосходно!
– Необязательно высказывать свое отношение. Не часто случается, что я не знаю, что происходит в школе, но в данном случае мне ничего неизвестно.
– Если вы спросите меня, то я скажу, что не надо ее умасливать. Если школа вынуждена брать учеников у репетиторов...
