весело спрашивает косоглазый. - Мадам в ванной,- отвечает женский голос. Значит, это не Югетт. На этот раз я все просекаю. Девица - сообщница парня в круглой шляпе. Она явилась в квартиру и стала дожидаться почтальона. Вот так, никакого нападения, никакого шума. Все тихо и красиво. Нужно только иметь наглость... - У меня для нее посылка. Вы можете дать ей мою книгу, чтобы она в ней расписалась? - Конечно... Давайте... Секунда молчания. Девица ушла. Она сейчас сама распишется в книге... Я бы на ее месте поступил именно так. Красиво работают... Вот и она... - Это вам, держите. Должно быть, чаевые королевские... Понятное дело... Засахаренные фрукты в этом году просто бесценны! Парень рассыпается в благодарностях и пятится, низко кланяясь... Дверь закрывается, я опускаю мой мокрый от пота шпалер в карман и вытираю руки о штаны. Я навостряю слух, рассчитывая услышать шум разговора, но нет, все тихо. Тогда я смело звоню. Тишина... Новый звонок, новая тишина... Что это значит? Я быстренько прибегаю к помощи отмычки. Она уже знакома с этим замком, что сокращает время переговоров. Открыв дверь, я врываюсь в квартиру со своей карманной артиллерией в руке, как сумасшедший бегу на кухню и вижу, что дверь черного хода приоткрыта. Высовываюсь в нее и слышу топот в самом низу... Тогда я бросаюсь к окну, но - вот непруха!- черный ход выходит на другую сторону дома, потому что дом угловой. Если бы я мог исправить положение, отвесив себе тысячу пинков по заднице, то взялся бы за дело прямо сейчас. Я не хочу вас растрогать сверх меры, но, честное слово, у меня на глазах выступают слезы... Дать себя провести таким образом, нет, это немыслимо! Я умираю... Агонизирую... Досада вызывает сильную жажду, и я направляюсь прямиком к бутылке коньяка. Затем выхожу из квартиры и, не обращая внимания на лифт, оставшийся на верхнем этаже, со всех ног бегу вниз по лестнице... Улица пустынна. Зато мое сердце полно злости и досады. Я замечаю моего почтальона чуть дальше. Он выходит из соседнего дома. - Эй, почтальон! Он оборачивается. - Месье?.. - Слушайте, я из полиции, это очень серьезное дело... Вы только что доставили посылку мадам Ван Борен? - Да, но... - Вам открыла служанка? - Да, но... - Как она выглядела? Он смотрит на меня. - Но... - Слушайте, старина, перестаньте блеять, как овца при перегоне на летнее пастбище. Я прошу у вас ее описание. Это срочное дело. Напрягите немножко орех, служащий вам мозгами. - Но, месье... я... я прошу вас... Чтобы остановить поток возражений, показываю ему мое удостоверение, не давая времени увидеть, что оно французское. Главное - слово ПОЛИЦИЯ, написанное гигантскими буквами. Разумеется, на нем есть трехцветная полоска, но, может, он не только косой, но еще и дальтоник. - Вот это да...- бормочет он,- я не думал... Ну, это была девушка... Он прикрывает правый глаз, что на долю секунды придает его физиономии нормальный вид. - Симпатичная...- продолжает он,- хорошо сложенная... Тут... и тут... Его короткие руки обрисовывают в воздухе привлекательные формы. - Короче, старина! Я не прошу вас танцевать мне френч-канкан! Какое у нее было лицо? На кого она похожа, на крысу или на Марлен Дитрих? Он радостно улыбается. - Для полицейского вы веселый... Его глаза еще больше сближаются, как будто собрались раздавить переносицу. - Миленькое лицо... Она брюнетка со светлой прядью посередине и... Брюнетка со светлой прядью! Я хватаю почтальона за лацканы пиджака и пытаюсь смотреть ему в глаза, отчего тоже начинаю косить. - Вы уверены? Брюнетка? И обесцвеченная прядь, почти совершенно белая? - Да, именно так... - Мисс Огонь-в-заднице!- бормочу я. - Чего?- квакает почтальон. Я его отпускаю. Он смотрит на меня. - Мне надо позвонить,- говорю. - Тут рядом есть кафе. - Хорошо... Спасибо... Охваченный угрызениями совести, я говорю ему: - Пойдемте со мной... Я угощаю!
Глава 15 В предложении выпить почтальону есть своя соль ('Серебос', лучшая марка). Служитель ведомства почт и телеграфа горд. Для него честь, что его угощает полицейский. У каждого свое представление о чести, в зависимости от темперамента. Я иду к телефону и снова набираю номер комиссара, ведущего дело об убийстве Рибенса. Его на месте нет, поскольку еще довольно рано, но меня соединяют с одним из его заместителей. - Да,- говорит он,- комиссар Табуа рассказывал о вас, господин комиссар... - Вы сопровождали его при выезде на осмотр места преступления на авеню Леопольда Первого? - Да... - Тогда вы, конечно, помните девушку, обнаружившую труп? - Мадемуазель Дюбёк? - Я не знаю ее фамилию. Это красивая брюнетка с обесцвеченной по моде сорок шестого года прядью. Представляете, да? - Да, это она... На ней был зеленый жакет и бежевая юбка... - Верно. Вы можете мне дать адрес этой красотки? - Но... Она живет в том же доме! - Вы в этом уверены? - Конечно, я сам проводил ее к родителям. Отец отставной жандарм, а малышка работает билетершей в кинотеатре. - О'кей, спасибо... - У вас ничего нового? Я в нерешительности. Вам не кажется, что ваш друг Сан-А отстает от событий? Не пора ли ему признать свое поражение? Если бы я рассказал полиции все, что знал, она, возможно, справилась бы с делом лучше. Но я пытался справиться один, время уходит, а я все так же далек от разгадки. Но, хотя мой моральный дух немного подорван, я держусь хорошо. - Нет, ничего нового. Благодарю вас... Вешаю трубку на рычаг и в задумчивости выхожу из кабины. Я слишком быстро начал строить умозаключения. Из-за упомянутой почтальоном обесцвеченной пряди я сразу решил, что речь идет о малютке Завалите-меня- месье. Вывод был слишком поспешным. Если не считать ее повышенной готовности к любовным играм, она показалась мне совершенно порядочной девушкой, работающей, живущей с папой-мамой, ведущей нормальную жизнь. Почтальон со смещенными глазами замечает: - Вы чем-то озабочены? - Пред ставьте себе, меня беспокоит печень. - А синяки на вашем лице,- сардонически спрашивает он,- тоже вызваны неполадками с печенью? - Да,- говорю,- только не моей... Больная печенка делает людей агрессивными. Он осушает свой стакан пива. - Вы меня извините, но мне надо идти работать. - Пожалуйста. Он колеблется и протягивает мне свою честную руку, испачканную чернилами. Я пожимаю его четыре крепких пальца, и мы расстаемся добрыми друзьями... 'И все-таки, Сан-Антонио,- рассуждаю я сам с собой,- эта малышка Дюбёк знала Рибенса... Не надо забывать об этой детали. В этом деле, как и в любом другом, следует использовать все имеющиеся данные!' Я теряю время на раздумья, что, может быть, лучше, чем терять штаны, но жутко непродуктивно... Я иду по полным народу улицам до тех пор, пока не нахожу такси. - Авеню Леопольда Первого!- бросаю я шоферу. В который раз. Опыт приходит с возрастом. С каждой минутой он накапливается в вас серией маленьких правд, которые заглатываешь, будто устриц. Например, я говорю себе, что в такой темной истории не надо было носиться туда-сюда. Вместо того чтобы гонять от Ван Боренов к Рибенсу и от Рибенса к Ван Боренам, мне следовало выбрать одну из двух подозрительных квартир и следить за ней, пока не получу результат... Да, мне следовало действовать именно так. Это привело бы к конкретному результату. Вместо этого я порхал бабочкой, шевелил задницей, и что это дало? Ни хрена! Только задница вспотела! Пока я был в одном месте, события происходили в другом... Да, я лопухнулся. Вот что значит действовать по-дилетантски и вести расследование как любитель! Почему? А потому, что где-то в глубине души я относился к этому делу не как к настоящему расследованию, а как к упражнению в стиле. Я занимался им, будто разгадывал кроссворд. Я чувствовал себя одиночкой в чужой стране, не имел возможности опереться на великолепно отлаженную машину французской полиции. - Вот авеню,- говорит мне шофер.- Какой дом вам нужен? Не знаю, как он ехал, но добрались мы удивительно быстро. Может, я по ошибке сел не в такси, а в реактивный самолет? Я называю ему номер дома, в который хочу попасть, и - раз!- вот мы уже на месте, можно вылезать. Парень честно заслужил свои чаевые. Захожу в дом. Толпа зевак рассматривает мокрое пятно на кафельном полу. Кровь Рибенса смыли, и эта лужа - единственный след, оставшийся от драмы, но людям на это наплевать. Они подключают свое воображение. К тому же тут есть соседка, видевшая этой ночью труп, и она рассказывает, описывает, живописует, не жалея красок, во всех деталях, с дрожью, с чувством, с 'Об этом даже страшно рассказывать' и 'Меня до сих пор трясет'... Если вам нужны междометия, обращайтесь к ней, у нее их полна коробочка! Я прохожу мимо группы, в которой никто не обращает на мою статную фигуру ни малейшего внимания, и спрашиваю у другой жилицы дома, спешащей на подмогу первой, где живут Дюбёки. - На третьем, справа... - Спасибо. Мне открывает сам папаша Дюбёк. Типичный жандарм: квадратная челюсть, подозрительный взгляд, кустистые брови, тонкие поджатые губы. Его беда, если не считать отсутствия высшего образования, неумение ясно говорить. Он как будто набил рот кашей. - Что вы хотите?- спрашивает он. Я тоже произношу одно слово, являющееся для него святым: - Полиция. Его лицо тут же освещается, будто внутри включили лампу. Он просто светится. - Проходите, пожалуйста... Какая история, а? Моя девочка! Дочь бывшего полицейского находит труп! Это судьба! - Наследственность,- говорю я. - Точно, наследственность... - Она дома? - Нет... - Вы не знаете, где ее можно найти? - Но... у вас. Я смотрю на моего тестя на час. Его холодные глаза полны удивления. - Как это - у меня? - В полиции. - А! В по... Мне об этом ничего не сказали... За ней кто-то приехал? Я удивлен и смутно обеспокоен. - Нет,- отвечает он,- ей позвонили по телефону... Было семь часов утра. Она спала, и трубку снял я. - Звонил мужчина? - Да. Старик перебивает себя, в его котелке появилась тревога. - А что, что-то не так? - Немного... - Как это? - Если тут нет никакого недоразумения, полиция не вызывала бы вашу дочь. В семь
