маленькие неравные пятнышки. - Средиземное море,- объясняет он,- Черное, Адриатическое, Каспийское, Балтийское, Северное... Он останавливается. - Сенсационная вещь! Одна фотография! Европа на почтовой марке! Это произведет революцию в фотографии... На моем лбу выступает пот. Честно говоря, я испытал сильные эмоции. - Немыслимо!- говорю я.- Как можно сделать такую фотографию! Самолет не может подняться на такую высоту... - Конечно. - Значит, ракета? Я слышал, что американцы запустили одну с камерой и так засняли часть Земли... Робьер качает головой. - В брюссельской фотолаборатории снимок увеличили в двести раз, тогда и стало понятно, что это снимок Европы... Но они были поражены четкостью изображения... - Четкостью? - Они отрезали один квадратный сантиметр от увеличенного варианта и тоже увеличили в двести раз... Потом повторили эту операцию. Невероятно, но фотографии получаются такими же превосходными, как при высокоточной аэросъемке. Я оставил их утром в полном экстазе... в лаборатории... Профессор утверждает, что, продолжая серию увеличений, можно увидеть даже родинку на носу прохожего. Это самое большое достижение в области фотографии. Парень просто в восторге. Он заразился энтузиазмом сотрудников брюссельской лаборатории и готов читать лекции по этому вопросу. Кроме того, он счастлив, что смог поразить меня в присутствии своего задохлика-подчиненного. Он садится поудобнее, поддергивает брюки, чтобы не помять складку, вытягивает безупречные манжеты, как делает мой босс, и смотрит на отражение солнца от их запонок. - Понимаете,- продолжает он,- при данной съемке способ доставки фотоаппарата не имеет значения. Можно почти наверняка сказать, что это была ракета, снабженная системой парашютирования, а вот объектив - это просто вызов законам оптики. Суметь заснять мельчайшие детали на такой огромной поверхности - просто чудо! Я его слушаю... Размышляю... То, что я сейчас узнал, меня добивает. - Вы себе отдаете отчет,- говорит он,- в военном значении этого открытия? От подобного аппарата не останется никаких секретов! Мир окажется голым! Ни одна винтовка не останется незамеченной! Если я дам Робьеру продолжать, то либо засну, либо он сорвет себе глотку. - Знаете, о чем я думаю?- перебиваю я его. - О чем? - Ван Борен, у которого нашли эту фотографию, работал в фирме, производящей очень мощные фотоаппараты... Робьер тонко улыбается. - Я об этом уже думал... Один из моих коллег выехал на поезде в Кельн с заданием войти в контакт с директором 'Оптики' и узнать, не оттуда ли происходит данное изобретение. - Все это правильно,- одобряю я.- Знаете, Робьер, вы кажетесь мне очень хорошим специалистом. Слово полицейского, вы можете затмить даже нас, парижских умников. Его радость не знает границ. Еще одно мое слово, и он выпьет чернильницу или написает в ящик своего стола. А я горько смеюсь, потому что, в конце концов, мои слова - правда. С немногими исходными данными он за короткий срок сумел расчистить немалый участок. Если бы я не скрытничал, если бы рассказал ему все, что знаю, он, возможно, уже дошел бы до разгадки. Неожиданно посерьезнев, он меня спрашивает: - Вы ничего не хотите мне сказать? Уж не умеет ли этот льежский полицейский читать мысли себе подобных? - Хочу,- отвечаю.- Немедленно прикажите начать поиски некой Жермен Дюбёк, проживающей в доме, где жил убитый этой ночью Жорж Рибенс. Заодно разошлите описание типа лет тридцати пяти, высокого, плотного, с усами, в серой шляпе и со странными глазами... Он делает заметки. - Договорились. Он смотрит мне прямо в глаза: - Это все, что вы имеете мне сказать? Я не моргаю. - На данный момент - да! Тем хуже! Я не могу решиться выложить все. Что вы хотите, тщеславие сильнее всего на свете!
Глава 18 Есть профессии, недоступные женщинам. Профессия таксиста, например. Когда баба садится за руль ради удовольствия, ее уже можно рассматривать как источник повышенной опасности, но когда она делает это своей работой, это все равно, как если бы я поступил в 'Фоли Бержер' танцовщицей. За рулем тачки, в которую я влезаю в этот раз, сидит толстая бабища брюнетка с внешностью торгашки или содержательницы борделя. Она встречает меня радостным: - А вы француз, вы знаете? - Знаю,- флегматично отвечаю я,- а вы, спорю, таксистка? Она фыркает и объясняет, что села за руль после смерти мужа. - Мне прооперировали живот,- говорит она,- и я не могу выполнять тяжелую работу. Бесстыдство ее слов просто забавно. Какое мне дело, что ей разрезали брюхо? Опять эта старая потребность заинтересовывать людей чисто личными вопросами! - Гоните быстрее,- прошу я. - Вы торопитесь? Кажется, с ней повторяется анекдот об идущем на рыбалку глухом. - Я готова ехать быстро,- продолжает она,- только скажите куда. Что-то у меня сегодня плохо варят мозги; надо сказать, что в этом нет ничего удивительного, если вспомнить, что я сейчас узнал! - Улица Этюв, дом двадцать семь. - Ладно... Отвезем вас туда. Она меня туда, конечно, везет, но с риском для наших жизней. Это не женщина, а тайфун. На одном из поворотов заднее колесо выскакивает на тротуар и один край машины зависает в воздухе. Я вспоминаю, что в Бельгии нет водительских прав. Это все объясняет! У меня замирает сердце, честное слово! Эта поездка настоящий кошмар! Не хватало только тут расшибиться насмерть! Наконец мы без повреждений прибываем по назначению, по крайней мере на улицу Этюв. Моя доблестная водительница останавливает свою машину, от чего я влетаю в лобовое стекло. - Э!- говорит она.- Какой номер вы сказали? - Двадцать седьмой... Она косится на меня. - А такого нет. Я бросаю взгляд знатока на номера домов. Она права, маленькая улочка не доходит до дома двадцать семь... Этот последний удар судьбы вызывает у меня желание совершить харакири... Во мне образуется большая пустота, которая начинает расширяться. Меня как будто пронзило огромное сверло... Мне все надоело... Мне вдруг становится наплевать на все! Ван Борен, Рибенс и прочие могут спокойно тлеть... Я издаю вздох, способный по силе потягаться с муссоном. - Отель 'Тропик',- бормочу я,- и не надо гнать на ста десяти, времени у меня полно. Ну вот, мои вещи уложены. Мне осталось только приказать спустить их вниз, потому что у меня самого сил на это нет. Я разбит, как девушка, которую изнасиловал полк казаков. Такова жизнь! Иногда такое ощущение, что у тебя на плечах груз всего мира... Я звоню и, ожидая коридорного, в последний раз припадаю глазом к дырке в стене. Это с нее начались все мои неприятности... Соседний номер теперь пуст. Только развороченная постель по-своему рассказывает о страсти любовников, занимавших эту комнату. Наконец в дверь стучат. Я кричу, чтобы входили. За моим багажом пришел тот же коридорный, который относил на почту драгоценную посылку Ван Борена. Он угодливо улыбается мне. - Вы звонили, господин комиссар? И этот знает, кто я! Пора сваливать... А что касается этого звания, мне кажется, я его больше не заслуживаю. - Да. Отнесите мои вещи вниз... - Хорошо, господин комиссар. Он берет мой чемодан. - Какая история, а?- говорит он.- Бедный месье Ван Борен... Как вы думаете, его убили? Мне хочется его задушить. - Мне это неизвестно... - А я думал, что дело ведете вы, - Он подмигивает-Я сказал себе... Он ставит чемодан и показывает на дырку в стене. - Я решил, что вы за ним следили... Снаружи-то это тоже делали... Он снова берет чемодан и собирается уходить. - Эй! - Да, месье? - Что вы имеете в виду, говоря: 'Снаружи это тоже делали'? У этого парня нюх на чаевые, как у бретонского спаниеля на бекасов. Я выкладываю перед ним крупную купюру. Он убирает ее в карман молча, как будто это носовой платок, потом ставит чемодан на пол и садится на кровать. - За Ван Бореном следили два дня... Я это сразу заметил. - Правда? И кто за ним следил? - Мужчина... - В круглой шляпе, в плаще и с усами? - Нет, этот приходил за его багажом. Я говорю о том, кто расспрашивал меня насчет посылки... Я чувствую примерно то же, что парень, порвавший лотерейный билет, думая, что он ничего не выиграл, а потом сообразивший, что читал его вверх ногами. Я хватаю его за грудки. - Говорите! Он не задает вопросов, зная, что меня интересует. - Вчера, после обеда, после того как забрали багаж месье Ван Борена, пришел один мужчина... Он расспрашивал меня о нашем клиенте... Сказал, что из полиции... - Сколько он тебе дал? Он пожимает плечами. - О, господин комиссар!- И добавляет:- Пятьдесят франков. - Что он хотел узнать? - Клал ли Ван Борен что-нибудь в сейф отеля... Он хотел, чтобы я разузнал об этом без шума. Я разузнал и сказал, что не клал, но попросил меня отправить посылку на имя дамы, носящей ту же фамилию, что и он, и проживающей в Льеже... - Ты ему это сказал?! Я поднимаю лакея за полосатый жилет. Он бледнеет и вяло пытается вырваться. - Но, господин комиссар, он мне сказал, что он полицейский! На этого кретина, дающего вам самое фальшивое объяснение, которое только можно придумать, просто не хватает зла! - Как он выглядел? - Мужчина лет пятидесяти, говорит с немецким акцентом... Лысый... - С каких это пор бельгийские полицейские разговаривают с немецким акцентом? Он понимает, что дал маху, утверждая, будто думал, что разговаривал с полицейским, и отводит глаза. - Ладно. Пятьдесят лет, лысый... Что дальше? - Довольно полный, одет в черное... - Это все, что он сказал? - Да... - Ладно, выноси мой багаж... Приближается время отъезда. Четверть часа спустя я сижу в большом зале вокзала, куда прибыл на полчаса раньше, чем нужно. У меня в кармане лежит билет, и я стараюсь забыть историю Ван Борена, его друзей и знакомых... Нерешенные головоломки вредят здоровью... Сегодня вечером, у себя дома, рядом с моей старушкой Фелиси, я напишу Робьеру своеобразный рапорт, отправлю его авиапочтой, и благодаря этому инспектор сможет сделать огромный шаг вперед... Я купил в киоске 'Франс суар', но не читаю ее, берегу для дороги. Я мотаюсь по залу ожидания, рассматривая рекламные щиты... На одном названия всех театров, киношек, кабаре и ночных баров
