утра уж во всяком случае. Вам это не показалось странным? Папаша немного бледнеет. - Да, теперь, когда вы сказали... - Что вам сказал тот мужчина? - Он сказал: 'Это из районного комиссариата. Я хочу поговорить с мадемуазель Дюбёк'. Комиссариат! Магическое слово для этого старого тупицы. С ним он готов маршировать по потолку! - А потом? - Я пошел будить Жермен... Жермен! Наконец-то я узнал ее имя! - Да?.. - Это было непросто, потому что из-за ночной драмы она поздно заснула. - Конечно... Ну и? - Она подошла к телефону. Я мыл ноги... Я мою ноги каждое утро: они у меня сильно потеют... - В жандармерии это распространенное явление,- говорю я с тем, чтобы положить конец этому откровению, интерес которого всем очевиден. - Правда? - Ну конечно... Так что сказала Жермен? - Не знаю. Она положила трубку, крикнула мне: 'Мне надо срочно идти давать показания, потому что они вышли на след', оделась в пять секунд и ушла... Я ее даже не видел: я вытирал ноги... - Понимаю. - Можно умереть в любую секунду,- говорит отставной жандарм,- но я спокоен: ноги у меня чистые. Ноги для жандармов всегда были важнее мозгов. - Ваша дочь вела размеренную жизнь? - Даже очень. - Она билетерша в кинотеатре, не так ли? - В 'Синеклере'... Конечно, это не профессия, но округляет ее сбережения... Ведь однажды этот ребенок выйдет замуж... По-моему, она выходит замуж чуть ли не ежедневно, но у отцов, даже отслуживших тридцать лет в жандармерии, всегда есть иллюзии. - А кроме этого, у нее есть какое-нибудь занятие? Он хмурится. - Знаете,- говорит он,- я всегда хотел, чтобы малышка стала специалистом по бухгалтерскому учету, но она никогда не проявляла особых способностей в учении. Я знаю, у нее способности к другому. Каждому, как говорится, свое. Я прячу улыбку. Старик продолжает: - В наше время без дипломов хорошей работы не найти... Это факт. Между нами говоря, старый лопух начинает действовать мне на нервы со своими ногами, необразованной дочечкой и замечаниями о проблемах трудоустройства, но надо дать ему выговориться, чтобы узнать то, что мне нужно. А его как прорвало... Приходится набраться терпения. - Короче,- говорит он через четверть часа трепотни,- она убирается по утрам, днем и вечером продает билеты... Не самые глупые занятия, а? Доказательство то, что сам он был жандармом. - Да,- великодушно соглашаюсь я,- глупых профессий не бывает. - По-моему, пусть уж лучше убирает квартиры, чем работает официанткой в кафе, где подвыпившие мужчины иногда дают волю рукам... - Это верно. - Жермен такая свежая... 'Прям едва распустившийся цветок невинности',- мысленно говорю я. - У кого она работает? - О! У очень приличных людей. Он часто в отъезде... Его жена остается одна... Я прислоняюсь к стенке, потому что этот пентюх даже не предложил мне сесть. - Как их фамилия? Следует четкий ответ: - Ван Борен. В моем котелке как будто разорвалась ракета фейерверка. - Ван Борен? - Да... - Вчера она у них работала? - Нет, вчера у нее был выходной. - Скажите, месье Дюбёк, вы читаете газеты? - Каждое утро! Когда вы позвонили, я как раз собирался читать 'Ла Мёз'. Я сердечно улыбаюсь ему. - Ну что же, месье Дюбёк, прочтите ее. Я уверен, что она вас заинтересует. Я подношу палец к шляпе и отваливаю.
Глава 16 Я уже перестал считать пункты моей истории. Когда я говорю 'моей', то слишком далеко завожу чувство собственника, потому что мне она почти не принадлежит. Теперь оказывается, что Мисс Возьми-меня-кто- хочет, иначе говоря Жермен Дюбёк, прибирала квартиру милашки Югетт! Я всякого видел, как поется в песне. Выходит, это она открыла дверь почтальону? И может, сделала это совершенно естественно? Хотя нет. Она уверяла, что хозяйка в ванной, а когда я вошел в квартиру, в ней никого не было. Я смотрю на городские куранты, которые мне сообщают, что сейчас десять часов с мелочью. Время идет, ребята! Летит галопом! Скоро мне надо будет возвращаться в отель собирать багаж, но до того я должен решить чертовски трудную проблему. Понимаете, когда зашел в тупик, остается только биться башкой об стенку и стучать себя кулаком в грудь. Так вот, я направляюсь в полицию. Отведу Робьера в сторонку и выложу ему все, что знаю. С теми сведениями, что я принесу, он сможет успешно завершить расследование, а у меня на это нет времени. Не буду же я, в конце концов, рисковать карьерой ради удовлетворения каприза! А оставаться в Льеже до тех пор, пока не найду разгадку, было бы крайне дорогостоящим капризом. Новое такси довозит меня до здания, в котором размещается льежская полиция. Я прошу сказать, где находится кабинет моего бельгийского коллеги, и направляюсь туда медленной благородной поступью мученика, идущего на казнь. Стучу в дверь. Меня приглашают войти, что я и делаю без тени сомнения. Комната довольно просторная, в ней стоят несколько почерневших столов, заваленных бумагами. В комнате сидит всего один тип, но это не инспектор Робьер, а маленький юнец в очках, с лицом, похожим на нож для резки бумаг. Он с необыкновенно проникновенным видом печатает на машинке двумя указательными пальцами. - Можно видеть инспектора Робьера? Маленький юнец перестает терзать 'Ундервуд'. - Он на докладе! Сухой голос, полицейский взгляд. Миляга только начинает, но уже законченный легашок. Поверьте мне, он далеко пойдет, если его не остановят пули бельгийских блатных. Он станет спецом по допросам с мордобоем, значит, перед ним прекрасная карьера. - Ладно,- говорю,- я его подожду... - Ждите в коридоре,- скрипит бумагорезка-машинистка. Это подтверждает его неопытность. Надо быть невероятно плохим психологом, чтобы разговаривать со мной таким образом в такой момент. Неужели очкарик не видит, что я доведен до ручки? И неужели на моей физии не написано, что я тоже занимаюсь благородной профессией легавого? Я недобро улыбаюсь. - Не надо проявлять излишнее рвение, малыш,- говорю я резким тоном, доставая из карману сигарету. Он смотрит на меня и собирается рявкнуть, но мои глаза советуют ему закрыть пасть, и он молчит. Я подхожу к окну, перед которым он тюкает на машинке, и, покуривая сигаретку, смотрю на серый пейзаж, расстилающийся передо мной. И вдруг впервые со дня приезда в этот город понимаю: несмотря ни на что, я за границей. На меня накатывает ностальгия... Мое воображение заменяет Мёзу Сеной, а на место доков ставит башни Нотр-Дама. Клево... Набережные с их зеленью, букинистами, влюбленными... Дорогие старые набережные Парижа... И сладкий воздух... Я вздыхаю и поворачиваюсь к 'ножу для резки бумаг', вернувшемуся к своей работе. Мои глаза останавливаются на его указательных пальцах, исполняющих танец умирающего лебедя на черных клавишах. Я мечтаю. И вдруг... да, вдруг я вздрагиваю. Меня поразила одна деталь клавиатуры машинки. Важная деталь. Я привык к печатным машинкам. Все полицейские, хотя и не умеют печатать, выдают на них свои рапорты. Но я никогда не задумывался, что находится на клавише с двойкой и семеркой. Чтобы получить цифры, надо нажать на клавишу перевода в верхний регистр, но неопытный или торопящийся 'печатник', желающий напечатать '27', но не нажавший на эту клавишу, получит '-'. Я вытаскиваю из лопатника записку, найденную этой ночью у мадам Ван Борен. Я о ней совсем забыл! Не о Ван Борен, а лаконичной записке. 'Жорж, я в - '. Это никакой не код, а просто опечатка. Надо читать: 'Жорж, я в 27'. Я тихонько посмеиваюсь над этим открытием. Ко мне вдруг вернулась надежда. Наша Югетт сообщила любовнику, что отправляется в 27. Раз она выразилась так кратко, то Жорж, которому адресована записка (то бишь Рибенс), должен был хорошо знать, о каком месте идет речь. Я бросаю сигарету и сажусь за стопкой досье, не обращая ни малейшего внимания на паршивца, который даже перестал долбать по 'Ундервуду', чтобы лучше рассмотреть меня. Я должен сосредоточиться, довести рассуждения до конца. Это 27 соответствует номеру дома. Может быть, на ее же улице? Пожалуй, да. Если бы я оставлял записку близкому знакомому, то написал бы только номер дома, если дом находится на той же самой улице. Или указал название улицы без номера дома, если это место находится не на моей улице... Итак, вывод: я должен заглянуть в дом двадцать семь по улице Этюв. Я встаю. - Вы уходите?- спрашивает юнец. - Я вернусь попозже. Передайте Робьеру, что к нему заходил комиссар Сан-Антонио. Парень так широко разевает рот, что нижняя челюсть опускается ниже пояса. Он просто ошарашен. - Я... О! Я не... Не глядя на него, я направляюсь к двери. Открыть ее мне не приходится, потому что ее распахивает Робьер. Он свеж и пахнет фиалкой, как деревенский новобранец. - Комиссар!- орет он.- Я счастлив вас видеть... Есть новости! Я сразу же прячу свои мысли о том, чтобы убежать, подальше. - Садитесь!- приглашает Робьер.- Вы курите? Я достаю сигарету из его портсигара. Очкастый недомерок сжимается за своей машинкой до минимальных размеров. - Я только что вернулся из Брюсселя,- возвещает Робьер.- Поездка была не напрасной... Он достает из записной книжки целлофановый конвертик, а из него крохотную фотографию, которую я уже видел в часах. - Я знаю, что изображено на этом снимке!- торжествующе объявляет он. - Правда? - Да, правда! И думаю, для вас это станет сюрпризом. Он протягивает мне сильную лупу и предлагает: - Попробуйте угадать! Я беру лупу и рассматриваю фото, чтобы позлить его, найдя решение без его помощи. Малопонятное пятно по-прежнему наводит меня на мысли о шкуре пантеры или о бульоне с микробами... И все больше напоминает еженедельник загадки с разгадкой вверх ногами внизу страницы. Я признаю себя побежденным: - Сдаюсь, Робьер. Он смотрит на меня, улыбаясь, довольный эффектом, который сейчас произведет. - Это фотография Европы,- говорит он.
Глава 17 Это напоминает мне историю об одном сумасшедшем, который, показывая приятелю на свое ухо, спрашивал: 'Как тебе мой новый шкаф?' Обалдев, я бормочу: - Европы? - Да... Он кладет лупу на фото и, вытащив из лацкана пиджака булавку, начинает мне показывать
