всех уводят, простой. А нам наутро лед окалывать, трах-тарарах. Слышали, японец перевернулся, 'Шохо Мару' по названию, мы его встречали. Пароход поменьше нашего, ему, небось, и двадцати тонн льда хватило.
- Нас все-таки спасатель страхует, - напомнил Баландин. - И от берега мы недалеко, километров двадцать.
- Десять миль, - поправил Птаха. - В шторм, Илья Михалыч, самая надежная страховка в гавани затаиться. А мы сами к дракону в зубы прем.
- В возвышенных целях науки, - высокопарно изрек Перышкин. - Вот наберем льду тонн тыщу, и нас с тобой сразу в академики назначат, даже Филе - и тому дадут полтину на пропой.
- Если б лед языком окалывали, - неодобрительно заметил Птаха, - ты бы в одиночку за полчаса весь пароход очистил. А вот как будешь махать пешней и мушкелем, надо посмотреть.
- Так это ж физический труд! - возмутился Перышкин. - А я в душе интеллигент, мне, может, твою пешню в руки брать противно. К тому же Илья Михалыч обещал, что к его лаку лед не пристает.
- Не совсем так, - улыбнулся Баландин. - Ты знаешь, Федя, что такое адгезия?
- Еще бы. - Перышкин и глазом не моргнул. - А с чем ее едят?
- В данном случае со льдом, это сила сцепления льда с поверхностью палубы и надстроек. Так вот, наши полимерные покрытия, или проще - эмали, резко уменьшают адгезию - значит, лед пристает к поверхности слабее, и скалывать его будет легче.
- Это хорошо, - подал голос Воротилин. - Самая работа тяжелая, похуже, чем сети трясти. Помнишь, Иваныч, как в Беринговом - с одного места собьешь, к другому перейдешь, а он через десять минут снова нарастает. Двое суток не спали, пока Архипыч в ледяное поле не пробился.
- Кэп у вас что надо, - сказал Перышкин, - наш Хомутинников пожиже, хотя и с Филю ростом. Мы его за габариты Гардеробом звали. Пароход вот-вот перевернется, а он все за бочки с рыбой беспокоится, что сдавать на плавбазу приготовили...
- Твоей 'Вязьме' хуже всех пришлось, - посочувствовал Воротилин. - Ну, кроме тех четырех, что перевернулись.
- Окалываться надо, а они в кубрики попрятались, - насмешливо сказал Птаха. - Пряники вяземские!
- А ты видел? - с вызовом спросил Перышкин.
- Не видел, так рассказывал кореш с 'Буйного'.
- Пошли ты этого кореша... сказать куда, или сам догадаешься? - Перышкин раздвинул губы в не очень доброй белозубой улыбке. - В помещения ребята полезли, когда на палубе и держаться стало нельзя, крен на правый борт был такой, что креномер зашкалило, понял?
- Так уж и нельзя, - отмахнулся Птаха. - У страха глаза велики.
- Может, и велики, - согласился Перышкин. - Только когда Борьку Ванюшкина одной волной в море смыло, а другой назад забросило, мы единогласно решили перекурить это дело в тепле.
- Одной смыло, а другой забросило? - поразился Баландин. - Разве такое бывает?
- Вообще-то не бывает, - сказал Перышкин, - но случается. Один раз в сто лет, по субботам после обеда. Борька теперь экспонат, его в музее показывают за большие деньги.
- Брешет он, - Воротилин ласково хлопнул Перышкина по плечу, - ни в каком Борька не в музее, он на 'Кургане' плавает.
- Приложился, мамонт! - непритворно взвыл Перышкин. - Такой лапой сваи забивать в вечную мерзлоту!
- Я же так, еле-еле дотронулся, - испугался Воротилин. - Больно, Федя?
- Дотронулся... - плачущим голосом произнес Перышкин. - Дурак ты, Филя, и шутки твои дурацкие, плечо вывихнул!
- Ну, Федя... - пробормотал Воротилин. - Так уж и вывихнул, а, Федя?
Птаха засмеялся.
- В порядке инструктажа по технике безопасности: с Филимоном за руку не здороваться. Когда начальник управления вручал нам переходящее знамя, он по неопытности сунул Филе руку и...
- Брось, Иваныч... - протянул Воротилин.
- А что было дальше, Федя? - спросил я.
Перышкин поднял руку, подвигал пальцами и подмигнул сразу просветлевшему Воротилину.
- А дальше были трали-вали, утоли моя печали!
- Без шуток, Федя.
- Так ведь это было ужасно смешно! - с ненатуральной веселостью воскликнул Перышкин. - Метров десять высотой волна - бац! - и ваших нет: все бочки вместе с фальшбортом смыла к бабушке, только у нас, Константин Иваныч, никто по ним не плакал. Крен, между прочим, стал поменьше, и мы, как дельфинчики, выскочили наверх. Десять часов непрерывно окалывались, с коэффициентом полезного действия ноль целых хрен десятых. Ты сбиваешь лед, тебя обивает волна - один смех! Как пароход 'задумается', ты повиснешь на штормовом леере, ногами дрыгаешь - тоже забавно, без улыбки смотреть нельзя.
- 'Задумается'? - недоуменно спросил Баландин.
- Именно так, - мрачно подтвердил Перышкин, - согласно законам остойчивости, о которых нам доложил ученый товарищ Корсаков. Ложится, скажем, пароход на правый борт и несколько секунд думает, вскочить ему обратно, как ваньке-встаньке, или еще полежать на боку для отдыха, или - фюйть! - оверкиль, туда его за ногу, прошу прощения. И когда он, родной, 'задумывается', тебе так хорошо жить становится... - Перышкин все больше мрачнел, улыбка на его лице замерзла. - А чего это я разболтался? Сами увидите. Хотите кино посмотреть? Я вам 'Карнавальную ночь' прокручу, там Гурченко играет, к которой Филя неравнодушен. Братские чувства испытывает.
- Вот еще! - Воротилин отрицательно замотал головой. - Моя Лена не хуже и не такая тощая.
- Какое там кино, - буркнул Птаха, - аппарат полетит, без зарплаты останешься. А вообще наш пароход поаккуратнее твоей 'Вязьмы' к обледенению подготовлен, у вас топливные и водяные танки были почти что пустые, а у нас запрессованные.
- Гарантия! - Перышкин щелкнул пальцами. - Сказать, Константин Иваныч, какой замечательной особенностью отличается твой любимый пароход? Если в шторм заглохнет двигатель, 'Дежнева' развернет лагом, первая волна его ударит, вторая повалит, а третья перевернет. В 'пять минут, пять минут!', как поет Гурченко.
Все невольно прислушались к мерному гулу двигателя.
- Сплюнь три раза. - Птаха незаметно постучал по столу.
В динамике щелкнуло, зашипело и послышался скрипучий голос Чернышева:
- Крюкова прошу подняться на мостик.
На мостике было темно; пока глаза не привыкли, лишь светлячки сигарет позволяли различать лица людей. Чернышев скользнул по мне взглядом и ничего не сказал. Вцепившись в поручни, Корсаков и Никита молча смотрели на море. Иногда Корсаков бормотал под нос что-то невнятное: я не сразу догадался, что он записывает свои наблюдения на диктофон.
Смотреть на море было страшновато, 'Семен Дежнев' - траулер низкобортный. Будто щенок, подхваченный мощной рукой за загривок, он взлетал вверх и стремительно опускался, зарываясь носом в волну и прорезая ее своим телом. Десятки тонн вспененной воды обрушивались на палубу, с грохотом лупили по надстройкам и застекленной верхней части мостика и скатывались обратно.
Лыков толкнул меня локтем в бок.
- Все грехи с нас смывает... Гляди, Паша, седеть начинаем.
То, что я поначалу принял за осевшую на бак пену, было льдом. Тусклый свет фонарей фок-мачты делал лед каким-то серым. Он уже сплошь покрыл палубу и осел на надстройки, спасательную шлюпку под мостиком, рангоут и такелаж.
- Температура наружного воздуха минус семь, ветер пятнадцать, волнение моря девять баллов, двадцать три часа местного времени, - казенным голосом проговорил Лыков в подставленный Корсаковым диктофон.
- Частота забрызгиваний восемь, - добавил Никита.
- Сколько набрали за час, Илья Степаныч? - спросил Корсаков.
- По формуле или на глазок? - ухмыльнулся Лыков. - Четыре тонны.
- Средняя толщина отложений на главной палубе полтора сантиметра в час, сказал Ерофеев. - Давайте считать, что идет быстрое обледенение.
- Быстрое и есть, - согласился Лыков. - При таком часов на двенадцать нас хватит. Как думаешь, Архипыч?
- Лево руля семь румбов, -- приказал Чернышев.
- Есть, лево руля семь, - эхом повторил матрос Дуганов. - Двенадцать на четыре - сорок восемь тонн.
- Здорово считаешь, - язвительно проскрипел Чернышев. - Вот кого бы вам, Корсаков, взять в аспиранты.
- Сколько часов будем набирать лед? - спросил Корсаков.
- По обстановке, - буркнул Чернышев.
- Окалывать будем или сначала креноваться? - не обращая внимания на тон Чернышева, спокойно поинтересовался Корсаков.
- Держись, тряхнет! - предупредил Ерофеев.
Гигантская волна накрыла судно. Не удержавшись за поручни, я полетел на Лыкова, который удержал меня рукой, обнаружив при этом недюжинную силу.
- Руль прямо! - рявкнул Чернышев. - Ты мне корреспондента искалечишь!
- Есть руль прямо...
Чернышев явно был чем-то раздражен, и я не решался его спросить, зачем он меня позвал.
- Что-нибудь случилось? - шепнул я Лыкову.
Тот заговорщически кивнул в сторону капитана и прижал палец к губам.
- Степаныч, - оказал Чернышев Лыкову, - повоюй за меня полчасика, курс тот же.
Он взял меня под руку и молча провел в свою каюту, расположенную впритык к рулевой рубке.
- Вот сюда, - Чернышев усадил меня в массивное кресло, а сам пристроился на диване. - Не упирайся, оно не поползет.
- У вас посильнее качает, чем внизу, - сказал я, оглядываясь. В капитанской каюте мне бывать еще не приходилось. Три на три метра, обычная морская койка 'гробиком', письменный стол, диван, рундук и умывальник - вот и вся обстановка. Зачем он все-таки меня позвал?
- Думаешь, я люблю качку? - пожаловался Чернышев. - Мозги от нее тупеют, будь она проклята... Так Инна Крюкова - твоя жена?
Я с трудом удержался, чтобы не чертыхнуться. Вот зачем!
- Бывшая, я ж говорил, что не женат.
- Помню. От Марии
