обледенение прекращаются вне зависимости от силы ветра.
- Записал, Никита? - спросил Чернышев. - С этим все ясно. Виктор Сергеич, помните, в ноль часов у нас было десять-одиннадцать забрызгиваний в минуту, а в ноль пятнадцать вы стали фиксировать пять-шесть?
- Да, конечно.
- А почему это произошло, как думаете?
- Может быть, ветер... - с колебанием начал Корсаков.
- Ветер даже усилился, - строго указал Ванчурин. - В ноль пятнадцать было двадцать метров в секунду.
- Я просто снизил скорость хода судна, - сказал Чернышев. - Прием нехитрый, мы его не раз применяли. Но это, конечно, палка о двух концах: на малой скорости в штормовую погоду из зоны обледенения не выберешься.
- Тем не менее зафиксировать это необходимо, - сказал Корсаков. Попробуем обобщить: основными факторами, влияющими на интенсивность забрызгивания, являются параметры ветра и волнения моря, курсовой угол к фронту волны и ветру, а также скорость, размеры и посадка судна.
- Афористично сказано, - похвалил Чернышев, - заметано. Никита, если не трудно, не в службу, а в дружбу...
- Иду. - Никита поднялся и пошел к двери.
- Куда идешь?
- Но вы же просили меня позвать Птаху, - невозмутимо ответил Никита.
- Вот это фокус! - Чернышев даже растерялся. - Как узнал?
- Секрет фирмы! - Корсаков улыбнулся, гордый успехом своего подшефного Подороже продай, Никита.
- Пачку цейлонского чаю, - с детским нетерпением предложил Чернышев. Никита скривил губы. - Две пачки!
- И банку сгущенки, - потребовал Никита.
- Черт с тобой, вымогатель!
- Когда Птаха выходил, - Никита задрал нос и изобразил на лице глубокую работу мысли, - вы сделали жест, словно порывались его задержать, но после секундного колебания отпустили. Следовательно, он зачем-то был вам нужен. А поскольку мы еще не говорили о количестве набранного льда...
- Ну и ну, вот стервец! - хрипя и кашляя, восхитился Чернышев. - А о чем я сейчас про себя подумал, угадаешь?
- Нет ничего проще: вы чертыхнулись по адресу своих голосовых связок.
- Утопить колдуна! - торжественно провозгласил Чернышев. - Не позавидуешь его будущей бесовке: попробуй, дай левака, если тебя насквозь видят.
- Я бы не назвал его будущую жену бесовкой, - с чуть заметной улыбкой сказал Корсаков. - Симпатичная и миловидная девушка.
- Миловидные и есть самые бесовки, - возразил Чернышев. - С виду баба как баба, идет, каблучками стучит, а на самом деле на метле летает.
Чернышев вздохнул, и все заулыбались: не надо было обладать проницательностью Никиты, чтоб угадать, о чем он сейчас подумал. А уж я-то знал точно, что его собственная 'бесовка', несмотря на ее интересное положение, не давала ему покоя.
- Звали? - входя за Никитой, спросил Птаха.
- Садись и рассказывай, - предложил Чернышев. - Где и какой лед был? Учти, за каждое соленое словечко - день без берега.
- Тогда я лучше напишу, - ухмыльнулся Птаха. - Что мне, до конца жизни здесь торчать, трам-тарарам?
Птаха рассказал, что сильнее всего обледенели верхняя палуба, борта, такелаж, передняя и боковые стенки надстройки, крылья мостика. По грубому подсчету, всего 'Семен Дежнев' набрал тонн тридцать, и, что самое интересное, в разных местах окалывался этот лед по-разному. Лобовая стенка рубки и планширь на бане, покрытые эмалью Баландина, окалывались значительно легче, чем все остальные участки: лед сваливался не кусочками, а целыми пластинами, с одного удара.
- Значит, легче было окалываться? - с торжеством пытал Баландин.
- Раза в два, не меньше, - подтвердил Птаха. - Если б весь пароход такой эмалью покрыть, за два часа бы шутя управились...
Баландин кивал, исключительно довольный.
- ... только, - продолжал Птаха, - одна беда: вместе со льдом часть эмали сбивается, снова покрывать нужно.
- Может быть, вы слишком сильно ударяли? - Баландин был слегка обескуражен. - Чем вы сбивали лед?
- Мушкелем, конечно, - ответил Птаха. - Ну, кувалда деревянная.
- Нужно было поделикатней, - подал голос Ерофеев, - пальчиком сковырнуть. А то обрадовались - кувалдой...
- Нам пальчиком нельзя, - уже стоя в дверях, сказал Птаха, - у нас этот... маникюр.
- Что ж, для начала совсем неплохо. - Чернышев с нескрываемым уважением посмотрел на Баландина. - Видимо, эмаль, Илья Михалыч, штука многообещающая. Как она по-научному?
- Кремний-органический полимер с антикоррозийным подслоем, - скромно сообщил Баландин. - Это если коротко.
- Как стихи, - пробормотал Никита. - Так и просится на музыку.
Было решено покрыть эмалью еще ряд поверхностей и провести следующую околку под личным наблюдением Баландина.
Обсуждение шло на удивление мирно, даже в спорах, возникающих по тому или иному поводу, никто не 'лез в бутылку', и все как-то быстро друг с другом соглашались. Сначала это меня порадовало, потом огорчило, но в конце концов я понял, что пока что материала для дискуссии накоплено слишком мало и обсуждались вещи бесспорные, ни у кого серьезных сомнений не вызывающие. И все-таки мною овладело ощущение, что и Корсаков, и Ерофеев, и другие чего-то не договаривают, сознательно обходят какую-то волнующую их тему: не раз я замечал в их обращенных к Чернышеву взглядах настороженность и вопрос. И вдруг мне пришла в голову мысль, что причиной тому вовсе не научные дела, а самые обыкновенные личные, конкретно - простая человеческая тревога, встряхнувшая нас минувшей ночью.
А ведь об этом, необыкновенно важном для каждого из нас, еще никто и не заикался! Отсюда и принужденность, и настороженность, и вопрос: самое важное еще не обсуждалось. Ходили вокруг да около, а ни у кого язык не повернулся начать. Что-то вяло бормотал Ерофеев, какие-то безразличные реплики ронял Корсаков, задумался Баландин, перестал острить Никита - обсуждение уперлось в стенку.
- Все, что ли? - зевая, спросил Лыков. - Тогда я пошел, Архипыч, к вечеру вернусь.
- У него семья здесь, - пояснил Чернышев. - В Вознесенском многие живут, порт приписки 'Дежнева'. Повезло им - пока штормит, портнадзор ни за какие коврижки в море не выпустит.
- Алексей Архипыч, - спросил я, - можно вопрос?
- Валяй, - лениво разрешил Чернышев.
- Была ли необходимость в том, что мы так долго не выходили из шторма?
Лыков, который уже открывал дверь, вздохнул и вернулся на место.
- Нейтральный пассажир. - Чернышев мне подмигнул, но глаза его не улыбались. - А я-то сижу и удивляюсь, почему никто сию животрепещущую тему не поднимает. Неужели так перепугались?
- Запрещенный прием, Алексей Архипыч, - спокойно сказал Корсаков.
- Не знаю, как вы, а я в самом деле струсил, - доверчиво поведал Баландин. - Особенно когда вылетел из койки на стену.
- На переборку, - проворчал Лыков.
- Именно на переборку! - с живостью подхватил Баландин. - Но потом судно выпрямилось, и я даже посмеялся над своим испугом.
- Да, это было смешно, - сказал Никита. - Ну плавная качка и все остальное.
- Никакой плавной качки не было, - возразил Ванчурин. - Нас положило на борт по другой причине.
- Какой бы она ни была, эта причина, - сказал Ерофеев, - но ощущение не из приятных.
- А главное - была ли в этом необходимость? - спросил Кудрейко. - Или... Он запнулся.
- Ну, договаривай, - с вызовом потребовал Чернышев.
Кудрейко на мгновение заколебался, а потом выпалил:
- Слух такой пошел, Алексей Архипыч, не обижайтесь, раз сами потребовали: 'Кэп напугать науку хочет, да так, чтоб маму позвали!' А мы с Митей уже давным-давно из-за угла пуганные, пыльными мешками битые...
- Кто слух пустил? - угрюмо спросил Чернышев.
- Люди, - откликнулся Кудрейко и улыбнулся. - Человеки.
- Недочеловеки, - поправил Чернышев. - Хмыри. Узнаю - сию же минуту спишу на берег с волчьим билетом. Может, врешь?
Кудрейко с готовностью перекрестился - в знак того, что говорит чистую правду. Вообще в последние дни Алесь мне нравился все больше - веселый, работящий, компанейский, под стать своему закадычному другу Мите. Они уже были своими во всех матросских закоулках, и я завидовал их способности к непринужденному общению - с ходу и запросто на 'ты', их умению вести себя так, словно живут они здесь не десять дней, а целый год - полярный демократизм, вошедший в плоть и кровь на долгих зимовках. Я так не умею, какой-то вирус сдержанности в крови, что ли, хотя застенчивостью не страдаю, а люди интересуют меня прежде всего как люди, а не как литературный материал. Может, если заглянуть в подсознание, я был когда-то слишком доверчив и получал за это по носу? Или профессия наложила отпечаток? Если журналист развязен и рвется в друзья, от него обычно отгораживаются стеной, ибо ищут и находят в его поведении задний смысл, корысть: влезет такой в душу, а потом, после твоих откровений... из тебя мартышку сделает.
- Чушь баранья! - со злостью буркнул Чернышев почти что нормальным голосом. Обрадовался. - Слышь, Лыков, голос вернулся, привет тебе, привет, блудный сын. Или так не говорят, Паша, голос - и вдруг блудный сын? Ладно, когда будешь расшифровывать свою пленку - отредактируй (а ведь прекрасно видел, что я пришел без портфеля с магнитофоном!), придумай что-нибудь поизящнее. Так, - он ударил ладонью по столу, - вопрос Паша задал правомерный, хотя лично я ждал, что он промолчит, поскольку беседу на эту тему с ним имел. Наверное, Паша сообразил, что, если он не спросит, так никто не спросит - по причине гордыни. Я вот что вам скажу: в шторм я полез из любопытства. Вас это объяснение устраивает?
- Меня - вполне! - воскликнул Баландин, обводя всех сияющими глазами. Превосходно сказано - из любопытства! Будь вы моим студентом,
