каракулевом пальто, норковой шапочке и сапожках на высоком каблуке Любовь Григорьевна неузнаваемо похорошела и помолодела, о чем я доложил ей с приличествующим сему поводу восхищением. Любовь Григорьевна не без удовольствия заметила, что баба есть баба и одежда для нее наиважнейшее дело; оказываясь дома, она всегда хоть на короткое время рядится в павлиньи перья, благо заботиться, кроме, как о самой себе, ей не о ком, на что еще деньги тратить.
Сервиз Любовь Григорьевна купила, пригласила меня обмыть покупку, и я шел с ней, томимый, как пишется в изящной литературе, неясными предчувствиями. Волокитой, несмотря на полную свою свободу, я не был, но и в святоши не записывался, будь что будет - слава богу, уже совершеннолетние. Любовь Григорьевна с кем-то здоровалась, на нас поглядывали, перешептывались, но раз ее это не смущало, то меня и подавно. Она улыбалась каким-то своим мыслям, скуластое лицо ее разрумянилось, тяжелые серьги подрагивали в такт шагам. Нет, в самом деле вполне интересная женщина, и никаких ей не сорок с лишним, гораздо моложе.
Однокомнатная квартирка на первом этаже была просто, но уютно обставлена, для повседневного жилья, пожалуй, слишком уютно и чисто, как в номере порядочной гостиницы. На стенах висело множество фотографий в рамках - корабли в море, старики - родители, наверное, мужчины в морской форме; а вот и сама хозяйка, юная и черноглазая, склонила голову на плечо надменному вихрастому моряку. У меня от неожиданности екнуло сердце: уж не молодой Чернышев ли? Те же тонкие губы, нависший хищный нос, глаза с их неистребимой насмешкой.
Я покосился на Любовь Григорьевну, которая накрывала на стол.
- Что, не похожи? - не глядя на меня, поинтересовалась она. - Давно это было, сто лет назад. Неужто не знали?
Любовь Григорьевна позвала за стол.
- Селедочка, кальмары с майонезом, салатик, кушайте, Павел Георгич, не стесняйтесь, - сказала она. - Первого, извините, не будет, а на второе терпуг с картошечкой в духовке томится, еще с полчасика. Люблю дома готовить, на камбузе от машины вибрация сильная, очень от нее устаю. Может, водочки хотите?
- А капитан не узнает? Спишет ведь на берег с волчьим билетом.
- Сегодня бы ему пол-экипажа списать пришлось, - улыбнулась Любовь Григорьевна. - А вот утром снова по каютам будет шастать, его не обманешь, и трюм обшарит, все укромные местечки знает.
- Ну, утром я дома буду. Вечером уезжаю.
- Покидаете нас? - огорчилась Любовь Григорьевна.
- На денек, послезавтра вернусь.
- Вряд ли Архипыч будет вас ждать, - засомневалась Любовь Григорьевна. Не в его правилах. Он однажды самого начальника управления на берегу оставил, тот на час опоздал, а уж вас...
- Так ведь мы здесь три-четыре дня простоим, - забеспокоился я. - Сам Чернышев мне сказал, что раньше портнадзор не выпустит.
- Поня-тно... - Любовь Григорьевна достала водку, налила мне и, поколебавшись, себе. - Вы уж меня не выдавайте, на десять утра отход назначен.
- Точно?
- Уж кто-кто, а повар знает, без меня-то он в море не выйдет!
- Хочет от меня избавиться, - констатировал я. - Почему?
- У себя спросите. Чем-то, значит, ему не угодили. Я задумался. Первая мысль - послать Чернышева к дьяволу и уехать домой, не на нем свет клином сошелся. Тигроловы в тайгу приглашают, в южные моря на научно-исследовательском судне можно пойти, давно договорено... А что меня ждет на 'Дежневе'? Сплошная нервотрепка, неизбежное общение с этим 'хромым чертом', который неизвестно чего хочет и уж, во всяком случае, потерял ко мне интерес... Когда я ему на хвост наступил?
- Оставайтесь, Паша, - с неожиданным дружелюбием сказала она. - Не знаю, как Алексею, а нам вы нравитесь, спокойный такой, положительный, и девочки на вас не жалуются. У него, у Алексея, семь пятниц на неделе, назавтра сам пожалеет, что выпроводил.
- Остаюсь! - решил я. - За вашу удачу, ваше счастье, Григорьевна.
- Люба, - поправила она. - Григорьевнами старух кличут.
Мы чокнулись, выпили.
- Остаюсь, - повторил я. - Странная штука жизнь, Люба, если бы не наша случайная встреча, на 'Дежневе' одним пассажиром стало бы меньше. Хорошо это или плохо?
- А вот этого никто не знает, какая судьба выпадет.
- И хорошо, что не знает, упаси бог - знать свое будущее!
- А чего бояться? - беспечно возразила она. - Хуже смерти ничего не будет. Каждый день жизни, Паша, это человеку подарок, а кто того не понимает, пусть себе трясется, как бы чего не случилось. От таких думок цвет лица портится, а это единственное, что у меня осталось.
- Вы умная и красивая женщина, Люба, - с чувством сказал я. - У вас глаза хороши, и руки, и фигура совсем девичья.
- Ой, только не влюбитесь. - У нее в улыбке задрожал подбородок. - Своих девчонок, Раису и Зину, я учу, чтоб ни одному мужику, хоть самому распрекрасному, в море не верили. Вот когда в порту за тобой бегать будет и с ума по тебе сходить, тогда прислушайся, а в море - ни-ни, пусть в ногах валяется и криком кричит, ни-ни! Это, говорю я девочкам, не душа в нем кричит, а зверь. Какая ему вера?
- Справедливо, - согласился я. - И слушаются?
- Какое там! Необожженные они еще, зеленые. По Райке четвертый помощник сохнет, уже расписаться договорились, а ей теперь новенький этот, красавчик, да вы знаете, Федя, голову кружит, да и сам Корсаков не брезгует ручку повыше локтя чмокнуть. А Зинка и вовсе дура, ошалела от жадных глаз. Это для меня урок пройденный, а они, считай, в первый класс пошли... Можете закурить, если желаете, и меня угостите, я тоже иногда балуюсь.
Мы закурили.
- И для меня тоже пройденный, - неожиданно для самого себя сказал я. Обычно на эту тему я ни с кем стараюсь не говорить.
- Я только вчера узнала, что Инна Крюкова ваша жена.
- Бывшая, - поправил я.
- Красивая... У нас все девки ей завидуют, мужики, чтоб поглазеть, у телевизоров торчат. Вот узнали бы, что ее муж здесь сидит!
- Бывший, - терпеливо поправил я, и мы невольно заулыбались. - Еще по одной, Люба?
- А за что будем пить?
- Чтоб прошлое нас не тревожило, ни вас, ни меня.
- А зачем тогда жить? - просто, но со скрытой горечью спросила она. Позади - годы, впереди - денечки. Вы-то любите еще?
- Отвык.
- И я отвыкла. - Она подошла к стене, сняла фотографию, положила на стол. - Я правду говорю - отвыкла. Вы и в самом деле не знали? Удивительно, что вам не насплетничали, нам уже пятнадцать лет косточки перемывают, а был Алеша мой жених, только и всего. И не он от меня, а я от него ушла!.. - И с гордостью добавила: - От меня еще никто не уходил, сама бросала.
Она повела плечами, серьги звякнули, а раскосые черные глаза вдруг стали жесткими. 'Да, от тебя по своей воле, не очень-то уйдешь', - подумал я.
- Дура я тогда была, молодая, - продолжала Любовь Григорьевна. - Он мне в море предложение сделал, когда любая замухрышка кажется мужику королевой. Слова красивые говорил, а он ведь умный, кого хошь заговорит, вот я и развесила уши, поверила. И только на берег сошли и заявление подали, он из-за Марии голову потерял, да и не он один, за ней целое стадо бегало. Другая б скандалила и письма писала, а я сама, - она улыбнулась, вздохнула, балованная была, забрала из ЗАГСа заявление, разорвала и ему послала - мой свадебный тебе подарок. Ох, и извелся Алеша, то меня порывался вернуть, то Марию караулил, как школьник. Как узнал, что она Чупикова выбрала, пошел в рейс, напился и посадил пароход на камни, год на буксире без диплома палубу драил. А Мария, что за самого молодого капитана не хотела идти, прибежала на буксир к матросу - к несчастненькому, из-за нее пострадавшему. С той поры я ее и зауважала... Вот вы смотрите на меня, глаза добрые, жалеете небось, а вы не жалейте, все получилось так, как надо: не пара я ему. Он не очень-то добренький, и я не сахар, он говорит - белое, я - черное, он - слово, я - два, не сегодня, так завтра бы ушел, мы с ним - случайные... Ой, забыла!
Она побежала на кухню и вернулась с противнем.
- Успела, - весело сообщила она. - На камбуз я никого не пускаю, там разболтаешься - двадцать мужиков без обеда оставишь, а голодные они злые, волками смотрят. Кушайте, Паша, зелень берите, еще летом заготовила, а рыбка свежая, Птаха утром наловил. Вот кому повезло, так это его учителке, он ведь тоже непьющий, таких у нас по пальцам считают. Алеша - тот большой любитель был, да Мария с него зарок взяла - ни капли. Всякий Алеша бывает: и хороший и плохой, а уж если сказал слово - как ножом отрезал. Пятнадцать лет с ним плаваю, а ни разу не видела, одну воду шьет да квас.
- Пятнадцать лет? - пробормотал я.
- Ну, как они поженились, я, конечно, ушла, а через год вернулась, когда с Колей, его боцманом, расписались. Мужик был стоящий, если трезвый - никого другого не надо, только водка его погубила, двух лет не прожили, дала ему отставку. И второму на дверь указала - за такое же дело. И хватит с меня, больше я с вашим братом всерьез не играю, мне и одной хорошо, сама себе хозяйка, и пьяных рыл не вижу, и чужие порты не стираю. Захотела шубку присмотрела и купила, пришла блажь Москву посмотреть - села и поехала, встретила умного человека - в гости пригласила, и ни перед кем мне отчитываться не надо. Ох и разболталась я, Паша, хороша хозяйка, ничего не едите! Еще маленькую для аппетита?
- За вас, Люба, и за вашу удачу.
- Хорошо, спасибо.
- Если б это не звучало глупо после водки, я бы сказал, что очень вас уважаю.
- А вы говорите, - она засмеялась, - мы, бабы, любим комплименты, можете еще про руки-глаза повторить, если хотите. А правда, я еще ничего? Я ведь за собой слежу, мне еще до пенсии... а вот это уже необязательно, да?.. И это необязательно... - Она легонько отвела мою руку. - Уж вы-то не похожи на Федю, которому все равно кто,
