лишь бы юбка была... А Жирафик у вас забавный, - она улыбнулась, - как я его пожалею, сразу краснеет и начинает про свою жену рассказывать, какая она у него заботливая и славная. Пейте компот, домашний. Не обиделись на меня, Паша?
- Ничуть, - со вздохом сказал я. - Хотя, признаюсь, меня больше бы устроил другой десерт.
Мы рассмеялись.
- Не все сразу, - лукаво сказала она, - этак вы и всякое уважение ко мне потеряете. У нас рано темнеет, Паша, не заблудитесь?
Я сердечно поблагодарил за гостеприимство и стал прощаться.
- Выдам вам секрет, Паша, - уже в коридоре сказала она. - Жалеет Архипыч, что взял вас, не любит он, когда выносят сор из избы.
Темнело, тротуар был скользкий, и я шел осторожно. Из-за угла показалась знакомая долговязая фигура, я отпрянул в сторону.
- Будьте любезны, - послышался голос Баландина, - здесь нет таблички, это дом номер З?
Прохожий подтвердил, и Баландин, потоптавшись, двинулся к подъезду, из которого я только что вышел.
Эх ты, Жирафик! ИЛЬЯ МИХАЙЛОВИЧ
Баландин явился в пять утра, сразу улегся спать, и к завтраку я его не будил. Увидев меня в кают-компании, Чернышев чуть усмехнулся, но ничего не сказал. Я даже был разочарован - так мне хотелось насладиться его растерянностью: на сей случай я заготовил парочку язвительных, в его стиле, экспромтов. Но ему было не до меня, так как он затеял с Корсаковым длинный квалифицированный разговор о бункеровке, балласте, пресной воде и прочем, из которого я понял, что ради остойчивости продолжать эксперимент следует с полными топливными и водяными танками, а в случае необходимости заполнять их забортной водой. Вообще, когда речь заходила об остойчивости, Чернышев слушал очень внимательно, не скрывая, что в теории этого предмета познания Корсакова несравненно превосходят его собственные. Говорили они деловито и вполне миролюбиво, и мы старались им не мешать.
Когда, прихватив термос с чаем для Баландина, я вернулся в каюту, он брился. В ответ на мое приветствие он что-то хрюкнул, затем стал суетиться и делать массу ненужных движений. Уши его пылали, как у провинившегося школьника. Оставленная мне вечером записка: 'По приглашению знакомого буду, возможно, ночевать в поселке' - валялась, скомканная, в корзине как ужасающая улика. Я не отказал себе в удовольствии осведомиться, хорошо ли он отдохнул, и этот далеко не простой вопрос оказал на Баландина потрясающее действие. Он в отчаянии провел два раза по лысине и, совершенно убитый сознанием своего грехопадения, трогательно простонал: 'Паша, вы все знаете, вы теперь нас презираете, Паша?'
Я расхохотался и совершенно искренне заверил, что испытываю к ним самую дружескую симпатию, и если никаких других заверений не требуется, на этой теме можно поставить точку. Баландин просиял и посмотрел на меня с такой благодарностью, что мне снова стало смешно. Воистину взрослое дитя! Готов дать голову на отсечение, что такое приключилось с ним впервые в жизни.
- Паша, - торжественно произнес он, - Любовь Григорьевна... - Он крякнул и не без усилия поправил себя: - Люба мне рассказала, как бесцеремонно поступил с вами Чернышев. Это не делает ему чести, Паша, но я очень рад, что вы нашли в себе силы остаться. Льщу себя надеждой, что вы об этом не пожалеете и соберете оригинальный материал для будущей повести.
- Какой там повести - для серии очерков.
- Разве? Мне казалось, что вы замахнулись на большее. Дерзайте, Паша, запас высоты у вас имеется, судя по вашей книжке. У меня есть знакомый писатель, он тоже начинал с очерков, а теперь издает толстые книги; правда, очерки его были интереснее... Я очень рад, что вы остались, мне без... - Он щелкнул пальцами. - Я к вам привык, в моем возрасте привычные связи рвутся трудно, а новые завязываются еще труднее.
- В термосе чай крепкий. Хотите?
- С удовольствием, - обрадовался Баландин. - Рая очень милая девушка, но ворчит, когда опаздываешь к завтраку. - Он налил в стакан чаю, открыл пачку печенья и присел, явно располагаясь к беседе. - Чернышев, Паша, нелегкий человек, но зато с оригинальным умом и своеобразным, не лишенным иронии отношением к людям. Мне такие встречались, похожим был мой первый заведующий кафедрой, известный ученый: он зачастую бывал груб и циничен, мне, тогда еще зеленому аспиранту, казалось, что он надо мной издевается и выставляет на всеобщее посмешище; я бесился, подавал заявления об уходе, в конце концов, оставался и давно считаю годы, проведенные под его руководством, наиболее важными в своей научной жизни. 'Лучше с умным потерять, чем с дураком найти', - любила говорить моя мать; незаурядная личность имеет право на трудный характер. Не стану проводить прямой аналогии, но Чернышев из людей такого типа. Если не обращать внимания, закрыть глаза на его недостатки, - кстати говоря, естественные для человека его профессии, - то обнаружится личность, из общения с которой вы почерпнете много пользы. Не обижайтесь на него, Паша.
- Вам легко советовать, - проворчал я, - вы здесь нужны, необходимы, а каково чувствовать себя нежеланным пассажиром и вдобавок курицей? Согласитесь, не очень-то приятно дожить до тридцати семи лет и неожиданно узнать, что ты курица, причем с бараньими или верблюжьими мозгами. Лично во мне это вызывает чувство протеста - быть может, необоснованного, однако...
Баландин прыснул.
- Вас ведь не собираются жарить, - успокоил он, - подумаешь, курица. Ну, и что из этого? Не дожидайтесь сочувствия от человека, который, перешагнув через полсотни, стал жирафом. Впрочем, я привык, студенты - за моей спиной, разумеется, - кличут меня Холстомером. - Баландин весело заржал и стал, в самом деле, удивительно похож на жизнерадостную лошадь. - Кстати, Паша, если у преподавателя нет клички - значит, к нему относятся равнодушно. Я по-настоящему уверовал в свое призвание, когда получил кличку, и вовсе задрал нос, узнав, что обо мне стали рассказывать анекдоты. Это уже высокая честь, верный признак известной популярности. Тем, что он вошел в студенческий фольклор, мой завкафедрой гордился больше, чем многочисленными званиями и наградами. Забавный народ - студенты, вы не поверите, но я даже скучаю по ним.
- Вы когда-нибудь ставите на экзаменах двойки? - улыбаясь, спросил я.
- Еще сколько! Сдать мой курс не так-то просто, на экзаменах, Паша, я сею панику! Если я этих негодяев люблю, это вовсе не значит, что поощряю их халтурить. Мою кафедру вечно критикуют за высокий процент двоек, ректор со мной воюет, но вынужден отступать, так как у меня имеется могучий покровитель - начальник главка министерства. Когда институту нужна помощь, я звоню Борису и все пробиваю. Боря - мой бывший ученик, ученого из него не вышло, но администратор - отменный. И его карьера - моя личная заслуга, поскольку именно я своевременно отчислил его из аспирантуры.
- Он тоже так считает? - засомневался я.
- Представьте себе, да, - подтвердил Баландин. - Борис неоднократно и во всеуслышание говорил, что только благодаря мне он избежал участи стать бездарным кандидатом наук. Он умница и великолепно руководит главком, а в науке был сер и бесцветен. Иной кандидатский диплом скрывает скудный интеллект так же, как хорошо сшитый костюм - сутулую спину и дряблые мышцы. Самый умный человек, которого я знаю, не окончил и восьми классов, что не мешает ему великолепно размышлять и ремонтировать пишущие машинки. Если бы, Паша, изобрели прибор, измеряющий величину и силу ума, произошла бы неслыханная переоценка ценностей.
- Отличный сюжет для фантаста! - подхватил я. - Или кинокомедии с Леоновым в главной роли. Вы меня убедили, хорошо, не буду.
- Что не будете? - не понял Баландин.
- Обижаться на Чернышева, - пояснил я, - тем более что с обиженным корреспондентом разговор короткий: капризничаешь, куксишься - скатертью дорога. А мне, Илья Михалыч, понравилась цепочка ваших размышлений, о себе-то вы и не рассказывали никогда.
- Исповедуйся вашему брату, - проворчал Баландин, - потом такое о себе прочитаешь...
- Бывает, - согласился я, - в отдельных нетипичных случаях.
- Вам я верю, Паша, - с некоторой торжественностью изрек Баландин. - Вы не из тех, кто...
- ... врет как сивый мерин, - закончил я. - Надеюсь, что так оно и есть. К тому же Виктор Сергеич мудро и красиво заметил: 'Мы недостаточно знакомы, чтобы не доверять друг другу'.
- Слишком красиво, - неодобрительно сказал Баландин. - Бойтесь афоризмов, Паша, они игра поверхностного ума и более подходят ораторам, чем мыслителям. Разумеется, - спохватился он, - я вовсе не имею в виду Корсакова, который представляется мне умным человеком и интересным собеседником. Уже одно то, что он смело прервал многообещающие лабораторные испытания ради натурных...
- А вы? - поинтересовался я. - Давно хочу об этом спросить: вот вы, Илья Михалыч, профессор, доктор наук, у вас студенты и аспиранты - почему сами пошли в экспедицию, а не послали кого- нибудь?
Баландин широко улыбнулся.
- Помните, я чуть не подпрыгнул, когда Чернышев признался, что полез в шторм из любопытства? Вот и я пошел в море: поглазеть. Ну а если шире хотелось самому проверить порошок и эмаль, я ведь этими штучками восемь лет занимаюсь. До смерти хотелось, Паша, своими глазами увидеть, проверить и убедиться. Зато теперь я знаю, что с порошком грубо ошибся, не годится он на море, а вот на эмаль, не стану лукавить, очень надеюсь. Если окончательно подтвердится, что адгезия льда к ней минимальна, я вернусь домой, Паша, с высоко поднятым носом. Разве этого мало?
- Много, - заверил я. - Ребятам нравится, что вы легко признали ошибку с порошком, думали, что вы полезете в бутылку и будете настаивать.
- Ну, легко не то слово, - сказал Баландин, - мне было очень даже обидно, ведь на суше порошок зарекомендовал себя совсем неплохо. Но если уж быть честным
