Люди говорят, - уклонился Перышкин. - За амбицию. Начальство само кончать предложило, а он выслуживается.
- А Кудрейко говорит, что самые важные данные за последние дни получили, возразил Воротилин.
- Какие такие данные? - окрысился Перышкин. - Тебе-то они на кой нужны, что ты в них понимаешь?
- Кому надо, тот и понимает.
- За что я люблю Филю, так это за интеллект! - восхитился Перышкин. - Для кого хошь голыми руками каштаны из огня вытащит.
- Не кипятись, - примирительно сказал Воротилин. - Скоро домой пойдем, в отпуск. Приедешь ко мне, поохотимся.
- Так списывают, Георгич? - не обращая внимания на Воротилина, настаивал Перышкин.
- Скорее тебя спишут, - оскорбился Воротилин. - За сплетни.
- Марш отсюда, сачки! - С кастрюлькой, покрытой полотенцем, вошла Любовь Григорьевна. - Вас Птаха по всему пароходу ищет.
Выставив их из каюты, Любовь Григорьевна сняла с меня газеты с горчичниками и налила в кружку горячего молока.
- Лучше бы, конечно, от бешеной коровки, да сухой закон, - посочувствовала она. - Пей и закройся хорошенько, меду там две столовых ложки, пропотеешь.
- Федя меня и так в пот вогнал.
- Чего он к тебе шляется? - с недовольством спросила Любовь Григорьевна. Напрасно его балуешь, на весь мир расхвалил. Пустоцвет он и шатун, я его от девочек отвадила, так он, сопляк, ко мне стучится! Филю бы не испортил, Филя у нас образцово-показательный, - она мечтательно улыбнулась, тряхнула серьгами. - Эх, была бы я лет на пятнадцать помоложе... Ты, Паша, укройся получше, есть долгий разговор.
Она села, глубоко вздохнула и беспокойно на меня посмотрела.
- Что-то на душе муторно, сон видела нехороший, - сказала она, покусывая губы. - Ну, это тебе не интересно - бабий сон, а если у меня предчувствие? Слух, Паша, по пароходу идет, будто Алексей наступил вашему Корсакову на хвост и оттого будут большие неприятности. Есть в этом правда или нет? Ты смелее говори, что ко мне попало, то пропало.
Я рассказал, что знал Любовь Григорьевна слушала, кивала.
- Быть неприятностям, - решила она. - Сожрет он Алексея, как сливу, и косточку выплюнет.
- А не подавится?
Она покачала головой.
- Если б Алеша добро так умел наживать, как врагов... Покачнется - много охотников отыщется, чтоб подтолкнуть буксир подметать или бумаги скалывать...
- Дипломат он неважный, - сказал я. - Мог бы преспокойно закончить экспедицию, распрощаться с Корсаковым и набирать лед в свое удовольствие.
- Какой он дипломат! - разволновалась Любовь Григорьевна. - Моряк он. Ты говоришь - закончить, распрощаться... Так бы оно и было, если б не 'Байкал'. Я-то знаю, от 'Байкала' он обезумел, вспомнил, зачем в экспедицию вышел стыдно стало людям в глаза смотреть, вот и потерял осторожность. А этому артисту, - она повысила голос, - тоже стыдно, а почему? До того доухаживался, что с битой мордой ходит - ручка у Зинаиды тяжелая, по сто ведер девка на скотном дворе таскала! Вот ему и приспичило домой, здесь он ноль без палочки, а там большой человек, ко всякому начальству вхож... - Она вдруг взглянула на меня с наивной надеждой, с жаром проговорила: - Примири их, Паша, придумай что- нибудь!
Подбородок ее задрожал, глаза вспыхнули, она схватила мою руку, крепко, по-мужски сжала.
- Забудь, что Алеша тебя обижал, придумай! Подольстись, пообещай артисту, что напишешь о нем хорошо, с портретом... Ну а если ему невтерпеж, намекни, пусть ко мне придет, сволочь такая!
В дверь постучали.
- Я потом еще молочка принесу, - отпуская мою руку, заторопилась уходить Любовь Григорьевна. - Как пропотеешь, смени рубашку, а сырую брось, я постираю.
В дверях стоял Корсаков.
Голова у меня шла кругом, меньше всего на свете я ожидал этого визита.
- Заболели? - участливо спросил Корсаков. - Никита за машинку уселся, протоколы перепечатывает, вот я и сбежал.
- Вы словно оправдываетесь, что впервые зашли в гости, - по возможности приветливее сказал я. - Располагайтесь, пожалуйста.
- Тесновато у вас, - присаживаясь и оглядывая каюту, сказал Корсаков. - А в том, что я навязал свое общество, виноваты сами, поскольку перестали уделять мне внимание, хотя, о чем я имел удовольствие говорить, вы мне симпатичны.
Я невольно улыбнулся.
- Мой главный тут же, не сходя с места, здорово бы вас отредактировал. Не огорчайтесь: он у самого Толстого половину 'что' и 'который' повычеркивал бы.
- 'Что такое телеграфный столб? Отредактированная елка!' - засмеялся Корсаков. - Не беда, всех нас редактируют. Так уж сложена жизнь, что каждый, достигший определенного уровня, подгоняет других под свой стиль: вас редактор, меня - Чернышев. Начальство всегда право, потому что у него - сила.
- Посмотрим, будете ли вы это говорить, когда станете директором института.
- Вполне возможно, что не буду, - охотно согласился Корсаков. - Отношение к жизни определяется ступенькой, на которой стоишь, и степенью удовлетворения, которое от своего положения получаешь.
- Убежден, что вы пока что не удовлетворены, - сказал я и, памятуя наказ Любови Григорьевны, подхалимски добавил: - Но мне почему-то кажется, что пройдет немного времени - и к своему положению вы не будете иметь никаких претензий.
- Ошибаетесь, - весело возразил Корсаков. - Постоянная неудовлетворенность - движущий стимул, Паша, как только человек становится полностью и всем доволен, его нужно немедленно освобождать от занимаемой должности.
Так, я для Корсакова стал Пашей, большая, можно сказать, огромная честь. К чему это? Ба, уж не выпил ли он?
- Не беспокойтесь, самую малость, - уловив мой взгляд, признался он. - Но все равно капитан мог бы лишить меня премиальных, если бы это от него зависело. К величайшему сожалению, от него зависят другие, неизмеримо более важные вещи. Не стану лукавить, именно об этом я хочу с вами поговорить. Если, конечно, я вас не утомил.
- Нисколько.
Корсаков уселся поудобнее, закурил и задумался. Я молча смотрел на него, предчувствуя тяжелый разговор и гадая, что творится на душе этого до сих пор непонятного мне человека. Верный своей привычке, он был щегольски одет, чисто выбрит и подтянут, властность и уверенность в себе его не покинули, но нечто появилось на его лице постороннее... Припухлость на щеке? Да, и с синевой, Зина, видимо, приложилась не очень деликатно... Нет, не в этом дело, а в общем, что ли, выражении, какое бывает у человека, когда ему не дает покоя подспудная мысль. А ведь таким я Корсакова уже видел! Сработала память: когда Чернышев известил нас, что перевернулся японский траулер, потом на разборе, когда нас положило на борт, и совсем недавно - в плавную качку...
Это было лицо волевого, превосходно умеющего держать себя в руках, но очень взволнованного человека. Взволнованного - это как минимум: может быть, вернее было бы сказать - напуганного.
- Помните нашу беседу в начале плавания, которую Чернышев довольно-таки бесцеремонно нарушил? - наконец спросил он.
- Помню.
- Мы тогда, кажется, сошлись во мнениях. Ну, груб он - бог с ним, недостаток не самый крупный, да и не располагает рыбацкая работа к изящной словесности; куда губительнее его стремление самоутверждаться за счет других. Я предположил это полтора месяца назад и, увы, не ошибся. Вы поймите, Паша, дороги у нас слишком разные, и делить с ним мне нечего, и если я вновь заговорил об этом, то лишь потому, что вы, я, все мы оказались во власти одержимого маньяка!
Одержимого! - гася окурок и тут же вытаскивая новую сигарету, с силой повторил он. - Я не новичок в науке и знаю цену собранному нами материалу. Ее не измеришь никаким прейскурантом! То, что мы сделали, поможет десяткам судов спастись от обледенения - поверьте, это не гадание на кофейной гуще, это осознанный научный факт. Нам оставалось лишь в спокойной обстановке еще раз проанализировать данные и выработать четкие рекомендации. Но Чернышева это решительно не устроило. Как по-вашему, почему?
Корсаков сделал паузу, хотя вовсе не ждал ответа - он был у него на языке. Но мне надоело оставаться пассивным слушателем.
- Откровенно?
- Конечно, - пытливо глядя на меня, ответил Корсаков.
- Чернышев убежден, что опасность нельзя изучать, будучи в безопасности.
- Согласен, - кивнул Корсаков, - в разумных пределах риск необходим. Но когда он превращается в самоцель - это уже не наука, а азартная карточная игра. 'Двадцать два - и ваших нет!' - как сказал один матрос, приходивший ко мне жаловаться на самоуправство капитана. Если бы двадцать два! Чернышев не глядя набирает столько карт, что это уже не просто азарт, а безумие! Слышал, слышал его разглагольствования про земную атмосферу, из которой пора вырваться, про космос и прочее... Громкие и пустые слова! С такими крыльями, которые он нам хочет навязать, мы высоко поднимемся - и стремглав устремимся в воду. Весь этот перебор от научной некомпетентности, от неуемного стремления самоутвердиться, доказать ученым, что без него они нули, доказать любой, даже самой высокой ценой! Но я эту цену платить не намерен. Если ему нужна посмертная слава, то я склонен дорожить обыкновенной жизнью. Уверяю вас, и близким и науке я более полезен... все мы, - поправился он, - в своих телесных оболочках, нежели в виде обглоданных рыбами трупов. Он одержимый, Паша, его необходимо обуздать, пока не поздно!
Корсаков курил одну сигарету за другой. Я тоже с трудом сохранял спокойствие, я вдруг понял, в чем причина сотрясавших экспедицию столкновений. Любовь Григорьевна - умная женщина, но на сей раз она ошиблась: Зина досадный эпизод, и только, плевать Корсакову на глупую девчонку, экспедиция ему опостылела потому, что он до смерти боится!
- И это можете сделать вы! - продолжал Корсаков. - Ерофеев и Кудрейко
