заворожены, их тянет к Чернышеву, как людей, стоящих на краю пропасти, тянет вниз. Не умея удовлетвориться достигнутым, они рвутся за жар-птицей: еще, еще сантиметр, а там - бездна! С Баландиным тоже говорить бесполезно: он упоен своими успехами и голоса разума не услышит. Вы - другое дело. Ваш трезвый ум, рассудочность, самообладание, которое вы проявили во вчерашнем происшествии (грубая лесть: когда Птаха и Воротилин сняли меня со шлюпбалки, я от страха целый час заикался), вообще ваши личные качества сделали вас авторитетным членом экспедиции. Это дает вам право поставить в известность о самодурстве Чернышева начальника управления. И вы должны, вы обязаны это сделать!
- Во-первых, - сказал я, - такой радиограммы Лесота у меня не примет...
- Информации он у вас принимает, - перебил Корсаков. - Вы завуалируйте, мы текст придумаем вместе!
- Во-вторых, - продолжил я, - мне вовсе не хочется Чернышева обуздывать. Я тоже бываю не в восторге от его личности, но я ему верю. Сожалею, Виктор Сергеич, но мы говорим на разных языках.
- Понятно. - Корсаков мгновенно остыл, будто принял холодный душ. Усмехнулся. - Я и забыл, что наши интересы противоположны, в погоне за сенсацией журналист готов продать свою бессмертную душу... А ведь насколько я знаю Колю Матвеева, ваша позиция может показаться ему не совсем разумной, не государственной, что ли. Как бы вам не допустить ошибки, Павел Георгиевич, ведь жалеть будете.
Коля, Николай Николаевич Матвеев - мой главный редактор. Кажется, я скверный ходатай не только по чужим, но и по своим делам.
- С какой стороны посмотреть, Виктор Сергеич, - сказал я. - Случалось, я поступал с пользой для себя - и это не приносило мне радости; поступал опрометчиво - и испытывал удовлетворение. Кто знает, может быть, самое интересное и единственно разумное, что мы делаем в своей жизни, - это глупости. Извините, я мокрый как мышь, переоденусь.
Дрожа от слабости, я стянул сырую рубашку и надел свежую. Тут в коридоре послышались шаги, и в каюту вошли Чернышев и Лыков.
- Накурено, - Лыков осуждающе посмотрел на Корсакова. - Тут и здоровому дышать нечем.
- Виноват! - спохватился Корсаков, гася сигарету.
Чернышев потянул носом.
- Коньяк, - определил он. - Нехорошо, Виктор Сергеич, как же так, ай-ай-ай. Что люди подумают?
- Вас волнует общественное мнение? - насмешливо спросил Корсаков.
- Вы даже себе не представляете, как волнует, - доверительно ответил Чернышев. - Особенно мнение руководства. Узнает, что мой зам коньяком балуется, по головке не погладит, за такое на вид можно схлопотать, а то и выговор с занесением. У меня их и так... не помнишь сколько, Антоныч?
- Сто шестнадцать, - бесстрастно сказал Лыков.
- Вот видите! Уж никак не ожидал, что вы меня подведете, - Чернышев тревожно посмотрел на Корсакова. - Закусили хоть?
- Прошу вас зайти ко мне, Алексей Архипович, - сдерживаясь, сказал Корсаков.
- С удовольствием! - воскликнул Чернышев. - А то здесь накурено, как в шашлычной. Антоныч, Виктор Сергеич на чай приглашает, зови всех, пока он не передумал.
- В наших общих интересах встретиться наедине, - с намеком сказал Корсаков.
- Ребята могут подумать, что у нас тайны мадридского двора, - возразил Чернышев. - Собирайся, Паша, в салоне и кубатура побольше, и не так сыро. Вы не против, Виктор Сергеич, коечника на диван пустить? А Никита здесь переночует.
- Пожалуйста, - без всякого энтузиазма согласился Корсаков.
- Вот и отлично. - Преодолев мое слабое сопротивление, Чернышев стащил меня с койки и заботливо укутал одеялом. - Портфель, чемодан... чего еще брать, Паша? - Он распахнул дверь. - Расступись, парод, пугало идет!
Рая, которая шла навстречу, прыснула.
- Не узнала, богатым будете, Павел Георгич! Похудели...
- Брысь, босоногая! - рыкнул Чернышев, подталкивая меня вверх по трапу и вводя в салон. - Никита, задрай иллюминаторы, подушку, одеяло на диван!
Я с наслаждением улегся на мягкий диван. После нашей каюты, переоборудованной из трюмного помещения, салон, казалось, утопал в восточной роскоши: кресла в полотняных чехлах, скатерть на столе, полированный сервант с холодильником, на иллюминаторах белые занавески... Живут же люди!
Ерофеева и Кудрейко пришлось извлекать из лаборатории, Ванчурина тоже оторвали от работы, и они не скрывали недовольства.
- Больше заседаний, хороших и разных! - саркастически провозгласил Ерофеев. - Я бы специальным декретом запретил все собрания в рабочее время. Надолго?
- Потом за горло хватать будете: 'Давай погоду!' - предупредил Ванчурин.
- А я люблю заседать, - поведал Чернышев, с хрустом потягиваясь и зевая. Особливо когда сидишь в задних рядах, в тепле. Сопишь себе в две дырочки, а зарплата идет, накапливается на сберкнижке.
- Никакого заседания не планировалось, - сказал Корсаков. - Просто Алексей Архипович пожелал, чтобы при нашем личном разговоре присутствовали все.
- Только для расширения кругозора, - поспешил уточнить Чернышев.
- Что ж, будем расширять, - кивнул Корсаков. - Не уверен, что это доставит вам удовольствие.
- Начало хорошее, - с интересом сказал Чернышев.
- К делу, - нетерпеливо напомнил Кудрейко. - Много слов.
- Прошу внимания, - потребовал Корсаков. Он прокашлялся, вытер со лба испарину. - Время дорого. Ввиду крайней важности разговора прошу отнестись к нему с максимальной серьезностью. Моя точка зрения, с которой вы три дня назад не согласились, изменений не претерпела, и вновь излагать ее не имеет смысла; отмечу только, что в последующие дни нами были допущены столь вопиющие нарушения норм Морского регистра, что их нельзя оправдать никакими ссылками на экспериментальный характер экспедиции. Сорок тонн льда, плавная качка, без пяти минут оверкиль! Со всей ответственностью утверждаю, что лишь счастливое стечение обстоятельств позволило судну остаться на плаву. Думаю, что это мнение, по крайней мере про себя, разделяют все присутствующие. Между тем капитан поставил нас в известность, что в шестнадцать ноль-ноль 'Семен Дежнев' выходит в штормовое море с целью определения критической точки, ориентир для которой - сорок пять тонн. Своим молчанием вы фактически одобрили это решение, не отдавая себе отчета в том, что оно продиктовано чем угодно, кроме здравого смысла!
- А полегче нельзя? - подал голос Ерофеев.
- Нельзя! - отрезал Корсаков. - Хватит отбивать взаимные поклоны и играть в дипломатию: я ставлю под сомнение честность намерений капитана Чернышева и заявляю, что им руководят соображения, не имеющие ничего общего с научными!
- Обвинение более чем серьезное, - тихо сказал Баландин. - Какие же это соображения?
- Бери, брат, быка за рога, - посоветовал Чернышев. - Разоблачай.
- Прежде всего оскорбленное самолюбие! - отчеканил Корсаков. - Все материалы, собранные не под его руководством, ничего не стоят - голая теория, пригодная лишь для сочинения диссертаций. Отстраненный из-за своего авантюризма от главной фазы работы, он ненужной, искусственно подогнанной концовкой хочет восстановить свою несостоявшуюся роль руководителя экспедиции. Это раз. Непомерное тщеславие: все капитаны, кстати говоря, сплошные индюки и бараны - перелистайте протоколы, они пестрят подобными кличками! - только и делают, что совершают глупейшие ошибки; мы, его коллеги по экспедиции, на каждом шагу ему мешаем - вспомните, как он всем нам предложил покинуть борт! и лишь он, Чернышев, знает, где скрывается истина: в достижении критической точки. С первого же дня нам предлагалось не планомерное изучение стадий обледенения, а погоня за пресловутой критической точкой. О том, что судно неминуемо потеряет остойчивость, он не задумывался, авось пронесет. Зато слава, почет, безумство храбрых! Уж не для этого ли взят на борт представитель прессы, ничего но понимающий в науке, но, безусловно, мастер создавать сенсации? Итак, непомерное тщеславие - это два. И, наконец, самое важное методы, какими Чернышев осуществляет свою навязчивую идею. Полное пренебрежение чужим мнением, индивидуализм, доведенный до крайности! Оглянитесь, ведь все мы - пешки в его игре! Мы нужны лишь для того, чтобы теоретически обосновывать его авантюры! Неужели вы не видите, что ради эффектного мата он не моргнув глазом готов нами пожертвовать? Почему вы молчите, хотя об этом в открытую говорят простые матросы? Где ваша научная добросовестность, ваше самолюбие, черт возьми?
Корсаков перевел дух и залпом выпил стакан воды.
Потом, размышляя о впечатлении, которое Корсаков на нас произвел, я лишний раз понял разницу между логикой и красноречием: если первая воздействует на разум, то второе - на чувства; логика призвана убедить, красноречие взбудоражить, разжечь слушателей, внушить им то, что угодно оратору. Что касается меня, то своей цели Корсаков добился - не зря я восхищался его умением говорить. Я был настолько ошеломлен, что поначалу и не сообразил, что большую часть ударов он наносил ниже пояса. А тогда, дай мне слово, я беспомощно провякал бы какую-нибудь чушь в свое оправдание и обиженно умолк.
Оглушенные, все молча смотрели на Корсакова. Опытный словесный боец, он выдержал долгую паузу без опасений, что контроль над аудиторией будет перехвачен. И продолжил нарочито спокойным, лишенным всякой патетики голосом, как бы подчеркивая полную ясность и решенность дела.
- Итак, предлагаю проинформировать руководство об окончании экспедиции и возвратиться в Вознесенскую, - сказал он и неожиданно улыбнулся. - А там, в неофициальной обстановке, сбросим с себя груз воспоминаний и простим друг другу накопившиеся грехи. Тем более, - пошутил он, - что приближается
