Дежнева' произошли важные события. ВИКТОР СЕРГЕЕВИЧ КОРСАКОВ
Утро началось с неприятнейшего сюрприза.
- Понятно, почему вы ночью так развоевались, - положив руку на мой лоб, сказал Баландин. - Метались, стонали, кому-то грозили... - Он достал из портфеля термометр. - Ну-ка, будьте любезны. Ставлю вас в известность, что я популярный в кругу своих друзей шаман. Все болезни лечу медом, у меня запасена целая банка.
- До меня ли, - запротестовал я. - Ведь мы выходим в море...
- В лучшем случае к вечеру, - успокоил Баландин. - Еще не восстановлены антенны и окна в рубке. Ну а если даже и выйдем, указания капитану будете передавать через меня!
Баландин жизнерадостно заржал. За полтора месяца он, по его собственному выражению, 'сбросил лишний вес' и, длинный, на редкость тощий, в непомерной, с плеча Воротилина тельняшке, выглядел как дружеский шарж на Дон-Кихота.
- Паша, - торжественно изрек он, - простите мне отличное настроение. Идея с полиэтиленовой пленкой пришла внезапно, я и сам не ожидал, что получится так интересно. А ведь пленка, прошу учесть, значительно дешевле эмали!
- Счастливый вы человек, Илья Михалыч, - позавидовал я.
- В общем, да, - охотно согласился Баландин, натягивая свитер и сразу приобретая более степенный вид. - Что нам нужно для счастья? Капельку удачи, друг мой. Мне - придумать что-нибудь дельное, вам - собрать приличный материал, Корсакову - сохранить достоинство, девочкам - найти хороших людей и выйти замуж. Кстати, в последнее время я занимаюсь с ними математикой и химией...
- С ними тоже? - улыбнулся я.
- Паша, как вы можете, - с упреком сказал Баландин. - Да, я люблю молодежь, и мне симпатичны эти милые, незатейливые девочки, но я, разумеется, шагу не сделаю, чтобы добиться их благосклонности, ибо понимаю, что буду до крайности глуп и смешон. Прошу поверить на слово, что дело обстоит именно так. Они экстерном кончают десятилетку, Люба просила им помочь. И если Рая внимательна и усидчива, то Зина... Не нравится мне эта история, Паша, связался черт с младенцем... Я не ханжа, однако, на мой взгляд, наши понятия о 'нашей женщине' должны неизбежно меняться; помню, для меня, подростка, двадцатидвухлетняя женщина казалось старухой, теперь же я не могу относиться к ней иначе как к дочери. Зато женщина, которая по возрасту годится в бабушки, часто полна для меня привлекательности, она - ровня. Не хочешь быть смешон, ищи ровню. - Он густо покраснел. - Надеюсь, вы не думаете, что я... что мы с Любой... Словом, вы не придаете слишком серьезного значения тому, что... как бы получше выразиться...
- Конечно, не придаю, - великодушно помог я. - Так сохранит Корсаков достоинство, как считаете?
- Хитрый вы, Паша, - улыбнулся Баландин, - ловко переключаетесь... На этот вопрос ответить не берусь.
- А все-таки? - настаивал я. - Согласитесь, он ведет себя безупречно: в разборах принимает самое деятельное участие, будто ничего не произошло, перед Чернышевым извинился, Зину на чай не приглашает...
- А почему не приглашает, не знаете? - проворчал Баландин. - Вы наивны, друг мой, ему больше ничего не остается делать. Капитан Сильвер тоже повел себя безупречно, когда вернулся к исполнению обязанностей корабельного повара.
- Вот так сравнение! -рассмеялся я. - Не хватает только, чтобы Корсаков, как Сильвер, ночью проломил перегородку и сбежал... ну не с мешочком гиней, а с чемоданом протоколов. Нет, серьезно, Илья Михалыч, вы сами учили меня снисходительности к мелким недостаткам.
- Дайте-ка термометр. - Баландин озабоченно присвистнул. - Тридцать восемь и две десятых, имеете полное право валяться на койке, капризничать и задавать трудные вопросы... Снисходительность... Когда вам, как мне, стукнет шестьдесят...
- Шестьдесят?! - ошеломленно воскликнул я.
- Спорт, друг мой, ежедневная зарядка, водные процедуры, бег трусцой и лыжи! Когда вам стукнет шестьдесят и страсти перестанут с прежней силой надувать ваш парус, вы поймете великую мудрость Анатоля Франса: 'Дайте людям в судьи Иронию и Сострадание'; тогда вы возвыситесь над будничной серостью, начнете обозревать мир с олимпийской высоты и вам, быть может, откроются новые истины. Вы поймете, что слабость бывает человечнее цельности, что настоящий друг тот, кто прощает вам вашу удачу, вы сами научитесь многое прощать и не причинять боли, и единственное, к чему останетесь непримиримым, - это к подлости во всех ее разновидностях. Сие длинное и нудное рассуждение, которому вы нетерпеливо внимаете, я привожу потому, что хочу уберечь вас от разочарований. Очень похвально видеть человека в наилучшем свете, но нельзя с этой заданной целью смотреть на него через розовые очки... Отдыхайте, бегу докладывать. Кстати, к вашему сведению, есть такой морской сигнал: 'Имею на борту больного!'
- ... симулянта, - проворчал я. - Бросьте, Илья Михалыч!
Первым явился выразить свое сочувствие Чернышев. В образных выражениях, которые я не берусь повторить, он проанализировал мою сущность, сообщил, что за мою самодеятельность Лыков и Птаха лишены двадцати пяти процентов премиальных, и, смягчившись при виде моего огорчения, ласково обозвал меня 'беззубым бараном' - в его лексиконе, насколько я помнил, такого барана еще не было. Отныне выходить на палубу в открытом море мне разрешалось только в сопровождении четырех самых здоровых матросов, на поводке из манильского троса диаметром в два дюйма. Впрочем, Чернышев выразил надежду, что я так перетрусил, что и без предупреждений не высуну носа из помещения, ибо, по его наблюдениям, человек, поднятый волной и едва не вышвырнутый за борт, отныне испытывает к морю подсознательное недоверие, которое было бы еще сильнее, если бы я не успел ухватиться за стойку шлюпбалки и пошел на дно, к превеликой радости окрестных рыб.
Выпалив все это скороговоркой, Чернышев удалился, уступив место консилиуму в составе Лыкова, Баландина и Любови Григорьевны. Консилиум определил у меня бронхит, осложненный, по особому мнению Лыкова, умственной недостаточностью, и приговорил пить горячее молоко с медом, дважды в сутки ставить горчичники, есть манную кашу и не трепыхаться. На прощание Лыков пробурчал, что для прочистки мозгов не помешала бы ведерная клизма с морской водой, но из-за отсутствия процедурного кабинета пообещал доставить ее по возвращении.
Пока я, облепленный горчичниками, проклинал свою жалкую участь, вокруг кипели страсти. Ерофеев и Кудрейко, заскочившие проведать больного, рассказали, что многие на 'Дежневе' взбудоражены вчерашней плавной качкой и намерением капитала пойти на сорок пять тонн. Об этом повсюду судачат, разбившись на группки, кто-то вроде бы сунулся к Чернышеву заверять завещаете, но это скорее всего треп, а точно известно лишь то, что большое, размером с простыню, донесение начальнику управления написал Корсаков, но Лесота его, не принял. Об этом Корсаков поставил всех в известность за завтраком, в присутствии Чернышева, который повздыхал, что антенна до сих пор не восстановлена, и обещал при первой же возможности ту жалобу передать. От слова 'жалоба' Корсакова передернуло, но он смолчал, и завтрак закончился без перебранки. Однако в столовой команды Перышкин в открытую прохаживается по адресу капитана и требует по старому морскому обычаю предъявить ему претензию, 'пока нас всех не утопили, как слепых котят '.
- Точно, как слепых котят! - подтвердил Перышкин, явившийся с Воротилиным по моему приглашению. - 'Во имя будущего! Все моряки вам спасибо скажут!' передразнил он кого-то. - Только не заливай мне, Георгич, меня уже двадцать четыре года воспитывают кому не лень. Да я из их 'спасибо!' белых тапочек не сошью! На кой хрен я должен тонуть ради незнакомых людей, которых и не увижу никогда? Где есть такой закон, покажи!
- Такого закона нет, - сказал я. - Здесь каждый решает за себя, как несколько дней назад матрос Перышкин, который вызвался заменить Дуганова.
- Совсем другое дело, - смягчился польщенный Перышкин, - тоже мне сравнил... Своей жизни я хозяин, усек? Не желаю, чтоб мне приказывали, где и когда я должен отдавать концы!
- Вот и шел бы в управдомы, - ухмыльнулся Воротилин. - Зря на него время тратите, Павел Георгич.
- А куда еще Георгичу его девать? - съязвил Перышкин. - Каждому свое: одному кайлом махать, другому авторучкой.
Шутка мне не понравилась, впрочем, Перышкин тоже. Ему, как и всем другим матросам, доставалась здорово, он сильно похудел, перестал бриться, взгляд его стал дерзким и злым. К сожалению, изменился к худшему он не только внешне, и немалая доля вины за это лежала на мне: именно я, обуреваемый профессиональным восторгом, поспешил передать звонкую информацию о самоотверженном поступке двух матросов 'Семена Дежнева'. Информация прозвучала по 'Маяку', Перышкин задрал нос и стал смотреть на окружающих с этаким насмешливым намеком: 'Кишка у вас, ребята, тонка, прыгал на 'Байкал' все-таки я, а не вы'. То, что вместе с ним, и, как выяснилось, не в первый раз, прыгал Воротилин, Перышкин как-то забыл; Воротилин, который не придавал тому эпизоду никакого значения и не вспоминал о нем остался в тени, и само собой получилось, что главную роль в спасении 'Байкала' сыграл Федор Перышкин.
- Ты и кайлом не очень-то размахался, - беззлобно сказал Воротилин. - В полную силу только над борщом работаешь да Райке голову дуришь. Смотри, схлопочешь от Гриши.
- Очень я его испугался, - Перышкин фыркнул. - Нужна мне его Райка.
- Схлопочешь, - неодобрительно повторив Воротилин, - и не только за Раису, вообще. Вы скажите ему, Павел Георгиевич, язык он распустил. Плохая примета болтать перед делом, ЧП накличешь.
- Верно, Георгич, что хромого черта на берег списывают? - с вызовом спросил Перышкин.
- Откуда ты взял?
-
