площадь в знак протеста против ввода советских войск в Чехословакию, тоже мало кто помнил. Страна восторгалась космическими свершениями, которые не смогла омрачить даже высадка американцев на Луну. Эпохальные праздники следовали один за другим: 100-летие со дня рождения Ленина, 25-летие Победы над Германией, 50-летие СССР, 55-летие Советской Армии и Военно-Морского Флота...
Но идеологическая мясорубка продолжала работать. В начале 70-х КГБ как верный страж партии осваивал новые методы борьбы с инакомыслием. 'Психушки' и лагеря по-прежнему оставались надежным средством изоляции наиболее несговорчивых диссидентов, но многие из попадавших туда, приобретали ореол великомучеников, как, например, поэт Юрий Галансков, осужденный в январе 1968-го за написание т. н. 'белой книги' и умерший в тюрьме 2 ноября 1972 года. Подобная 'канонизация' мало устраивала Кардиналов глубокого бурения. Тогда стали практиковать насильственную эмиграцию.
Одним из первых лишили советского гражданства в 1972 году и выдворили за рубеж физика и правозащитника Валерия Чалидзе. В том же году 'эмигрировали' Иосифа Бродского, осужденного еще в 1964 году 'за тунеядство' и сосланного на принудработы. В 'урожайном' 72-м посадили правозащитника Валерия Буковского - от него избавились, правда, более 'цивилизованным' способом: обменяли на первого секретаря Чилийской компартии Луиса Корвалана ('обменяли хулигана на Луиса Корвалана'). А 'Крокодил' уже вовсю печатал разоблачительные карикатуры на 'литературного власовца' А. Солженицына, и 'великие писатели' земли русской типа Алексеева и Проскурина клеймили его в 'открытых письмах'. Надеялись, вероятно, что 'образумится', потому что еще год оставался, прежде чем Солженицына, а заодно и Галича, вытолкнут из страны.
Почти забылось еще одно событие. 15 сентября 1972 года два десятка московских художников собрались устроить выставку своих 'неразрешенных' произведений под открытым небом, на пересечении улиц Островитянова и Профсоюзной. Власти, предупрежденные осведомителями, встретили художников бульдозерами. Картины вырывались, втаптывались в грязь, резались ножами бульдозеров. Пострадали десятки людей. Торжествующие победители долго жгли на костре холсты, картины, другие 'трофеи'... Резонанс от содеянного был огромным (особенно на Западе), и властям пришлось разрешить 29 сентября проведение выставки в Измайловском парке. Правда, открыта она была всего 4 часа!
Мондрус и Шварц не знали о 'бульдозерной выставке', поскольку находились в те дни на гастролях, зарабатывали денежки на будущие поборы ОВИРа. Но если бы находились в Москве и знали о ней заранее, я думаю, все равно бы не пошли туда. Шварц не раз мне подчеркивал, что они с Мондрус были в полном конформе с властью. Презирали все советское? Да! Но не позволяли себе 'дразнить быков' и пользовались этим советским как могли, на всю катушку. Они придерживались золотого правила: политика - не их дело, эта сфера общественной деятельности находилась за пределами их интересов. И на этой волне нестроптивого, внешне лояльного поведения судьба довольно легко вынесла их в числе других законопослушных евреев, мечтающих о воссоединении с исторической родиной, за пределы советских рубежей. Партия усиленно претворяла в жизнь лозунг: 'Чем меньше евреев и еврейства, тем чище в стране советский менталитет, тем меньше 'климатических' условий для вызревания диссидентства'.
Какой парадокс, если не сказать, ирония судьбы: двух талантливых артистов, эстетствующих эгоцентриков, страшно далеких от всяких конфронтаций с властью и правозащитных движений, жизненный зигзаг вывел, или бросил, на самый передовой фронт идеологической борьбы двух враждебно непримиримых систем.
Часть 2
БАВАРСКАЯ ПЕВИЦА
ЦУМВОЛЬ, ЛАРИСА!
- Дамы и господа, наш самолет приступил к снижению. Через несколько минут мы совершим посадку в аэропорту города Мюнхена.
Вспыхнули световые табло 'Но смокин', 'Фасн ё бэлтс'. Пассажиры, человек пятнадцать, не больше ('охота гонять такой лайнер почти пустым!'), зашевелились, защелкали пряжками ремней.
Итак, венцом моей переписки с Ларисой Мондрус стало приглашение посетить Мюнхен, на что я, признаюсь, почти не рассчитывал. Так, на задворках мыслительного процесса вспыхивала иногда искра надежды: 'А хорошо бы хоть пару дней побывать у нее, пообщаться за рюмкой чая, ощутить атмосферу дома...' - но тут же и гасла. Просить об этом я бы никогда не осмелился, решив для себя, что вывернусь и так. В Мюнхене я побывал однажды туристом, хорошо помнил центр, Фрауенкирхе с неоготической ратушей, Дворец баварских курфюрстов. Но особенное впечатление на меня произвела знаменитая пивная 'Хофбраунхаус', где каждый день выпивается в среднем сто гектолитров баварского пива. В общем, какое-то представление о городе имелось...
Обстановку дома Мондрус я представлял в основном по телефильму 'Долгая дорога домой' (за точность названия не ручаюсь, фильм у нас показывали больше десяти лет назад). Там небезызвестный Юлиан Панич брал интервью у Мондрус, Шварца и даже их маленького, но талантливого Лорена, находясь у них дома. Лариса и Эгил говорили разные правильные слова. Например, Панич спрашивал у Шварца: 'Я понимаю, что все твои шажки, которые ты делал как музыкант, как журналист, как коммерческий человек,- это все один и тот же путь к себе домой. Так?' - 'Да,- отвечал Эгил.- Я могу без ложной скромности сказать, что все это было запланировано, но не в буквальном смысле, что дом, который я когда-нибудь построю, будет находиться в Мюнхене. Но что обязательно построю его, я знал всегда'. Лариса на вопрос, где же все-таки ее дом, если росла она в Латвии, пела в Москве, а теперь живет здесь, отвечала: 'Все прошлое осталось в моей душе как незабываемый главный отрезок моей жизни. А мой дом - в этом не должно быть никаких сомнений,- конечно же, здесь, в Германии, где я вросла с корнями, где родила и воспитала своего сына'.
Меня же больше всего занимало не то, о чем они говорили, а их жилище, мир, в котором они проводят большую часть своего времени. Как сегодня выглядят хозяева дома, покинувшие Россию почти тридцать лет назад, я знал по присланным фотографиям. А вот детали интерьеров - где что стоит, какие картины висят на стенах, какие безделицы украшают быт - очень возбуждали любопытство. Хотя не думаю, что даже за десять лет после съемки Панича что-то кардинально изменилось в доме.
На тот момент телефильм Юлиана Панича был единственным 'визуальным документом', свидетельством, дававшим пищу для моих представлений о быте Ларисы Мондрус в другой, 'западной' жизни.
Я снова и снова прокручивал пленку, останавливал в нужных местах, цепко фиксируя увиденное: 'Ага, гостиная в белых тонах... Черный рояль, на котором играл Лорен. Интересно, что за фирма?... Нет, не разглядеть... Мягкая мебель... Современная живопись... Конечно, для обстоятельного, детализированного описания, для того, чтобы ощутить ауру их семейного гнезда, это мизер. Но ведь могло и того не быть. А тут вдруг нежданный весенний подарочек - приглашение погостить 'недельку-другую'.
Самолет делает крутой вираж, и солнце перемещается с моего иллюминатора на противоположную сторону. Теперь я вижу на экране, где для пассажиров демонстрируется маршрут полета, как крошечный самолетик, то бишь наш лайнер, упирается в точку с надписью 'Мюнхен'.
Садимся. Смотрю в иллюминатор - проносятся аэродромные постройки, терминалы... Погода солнечная, радостная. Но все вокруг, как говорится, чужое.
Легкий толчок. Реверс, будто лайнер сердится на укрощение своей мощи. 'Наш самолет совершил посадку...' Никто ничего уже не слушает, хлопают багажники, достаются сумки, надеваются пиджаки. ..
Автобус доставляет нас в терминал. Пограничный контроль. К окошку выстраивается цепочка, но не ближе трех метров. Подходят по одному. Вопрос один: 'Цель приезда?' - 'Гэст!' - ограничиваюсь я английским словечком, хотя можно отвечать и по-русски, здесь понимают, самолет-то из России. Шлепок в паспорт.
Наконец-то свободен. Аж на всю шенгенскую зону. Иду в зал ожидания, ни о чем не думая. По телефону я сообщил Эгилу, как буду выглядеть, в чем одет, так что пусть он меня сам отлавливает.
Сзади кто-то хлопает по плечу:
- Борис?
Я оглядываюсь. Мужчина в спортивной куртке, голубых джинсах. Это он. Точно такой, как на фото: уже седой, но по-прежнему красивый, мужественный, крепкий. И выше ростом, нежели я себе представлял.
- О, Эгил, привет!
Мы здороваемся как старые друзья, хотя впервые видим друг друга. Выходим наружу, обмениваясь дежурными фразами: 'Как полет?' - 'Нормально. Погода великолепная'.- 'Это еще прохладно. Целую неделе стояла жара'.- 'Как Лариса?' - 'Ничего, ждет нас...'
На стоянке садимся в красную 'хонду'. Я чувствую себя белым человеком.
- Это Ларисина машина,- поясняет Шварц.- Я езжу на другой.
