мечтаний. Других-то машин ведь еще не делали.
Вместе вернулись в Эрфурт. Дома у него мы достали бутылку 'Столичной', выпили за встречу. Включили телевизор, а у них всего два канала, и оба немецкие. У Эгила глаза разгорелись - вырвался, что называется, из-за 'железного занавеса'. 'Давай, Инго, врубай что-нибудь западное. Эту болтологию мы и у себя дома видим, надоело'. А я чувствую, у Графа рука не поднимается, и он сам весь как-то напрягся. Сейчас понимаю: он не мог нам сильно доверять. Кто мы такие для него? Случайные знакомые? А вдруг провокация? Ситуация показалась мне очень странной. Мы из СССР, и нам все советское нипочем. И с Графом шпарим открытым текстом, а он так трусит. Мы даже в своей московской среде считали ниже своего достоинства притворяться в какой-то преданности режиму. Не издеваться над советской властью в нашем коллективе воспринималось уже как дурной тон. Особенно изгалялся Гарри Гриневич, пародируя самого Брежнева. Ему тогда здорово доставалось за это. Мы даже одевались на западный манер, с некоторым вызовом. Однажды по предоктябрьскому 'графику' приехали выступать в здание Верховного Совета СССР, и Лев Шимелов, увидев нас, заорал: 'Ну, Шварц, так одеваются только антисоветские элементы!' Это он шутил в своей привычной манере, но мы не обижались. До того все вокруг было смехотворно, опереточно. И это в Союзе! А тут заграница! Чего бояться?.. 'Да у них там ничего интересного нет,- показывая на 'ящик', оправдывался Граф,- одна только политика...' Эгил, не поверив, покрутил ручки. 'Ну вот, приехали на Запад, думали, сейчас увидим грандиозное шоу, Голливуд, Альказар...' А тут мрак, никаких шоу, непонятные разговоры о политике. Языка мы, разумеется, не знали...
Поговорили, как могли, за жизнь. Оказалось, что Инго - никакой не профессиональный певец, всего- навсего учитель гимназии. Пением занимается побочно, это у него что-то вроде хобби, но приносящее хорошие деньги. И пластинки он регулярно выпускает. Тем не менее основную профессию не оставляет.
Спать мы легли с чувством некоторого разочарования, будто нас кто-то немножко обманул.
Утром поехали с Инго на экскурсию - осматривать окрестности. Очутились в лесном массиве Тюрингии. Увидели знаменитый замок Вартбург, где Мартин Лютер переводил Библию с латинского на немецкий. Потом поднялись на башню и напряженно всматривались в синюю даль, куда показывал рукой Инго,там Западная Германия, там свобода. Я взглянула на Эгила - его лицо выражало такое - других слов не подберу - страстное любопытство, что, казалось, у него за спиной вот-вот вырастут крылья и он улетит в эту синюю манящую даль.
У Графа мы провели еще одну ночь, так как порядком устали. Наша 'эрфуртская программа' выполнена. В обратный путь пустились по транзитному автобану. Западные дороги для меня - это сплошная музыка. Навстречу 'мерседесы', 'вольво', 'БМВ'... Эгил ведет машину, а я, прислонившись к его плечу, мечтаю: 'Эх, если бы вот так хотя бы пару раз в году выпускали за границу, может, тогда об эмиграции мы бы и не думали?..' Впрочем, сколько раз я себе уже говорила это 'если бы'... Эгил словно уловил мои мысли: 'Ты помнишь свою первую зарубежную поездку?' - спрашивает он. 'Да'.- 'А потом тебя не выпускали пять лет. Помяни мое слово, сейчас будет то же самое'.'Ну вот, как говорится, пришел Жан и все опошлил'.
Следующая остановка - в Потсдаме, где мы снова напросились на ночевку в гарнизонную гостиницу. На следующий день самостоятельно осмотрели город, погуляли в парке Сан-Суси, сходили в кино на 'Хэлло, Долли' с Барбарой Стрейзанд и Луи Армстронгом, так сказать, еще раз взглянули на Запад через замочную скважину.
Из Потсдама, не заезжая в Берлин, отправились в Варшаву, куда меня влекли рынки с иностранными товарами. В ГДР таких базаров не было...
Брест нас встречал моросящим дождичком, слякотью, смурными лицами пограничников. Прежде чем навестить родителей, сделали остановку под Вильнюсом, у Тракайского замка, и несколько дней 'отходили' на лоне природы.
В Риге нас ожидал сюрприз. Заходим в квартиру Эгила - навстречу его мама с перепуганным лицом; сзади, смотрю, выглядывает и моя мама. 'Эгил, сыночек мой, я должна сказать тебе что-то ужасное,- она потрясает какой-то бумагой.- Ты посмотри. Я получила странное письмо. С гербом! 'Херта Шварц, вас приглашают в Израиль!' Я чуть не в обмороке: меня - в Израиль?! Они что, с ума посходили? И кто они такие, я их не знаю'.
Я, конечно, поняла сразу: это вызов. Если у меня с моей мамой какой-то необязательный разговор на эту тему и был, о котором мы обе забыли, то маму Эгила, патриотически настроенную латышку, никто ни о чем не спрашивал и не предупреждал. Да у меня у самой в этот момент сердце от страха в пятки ушло. Ведь как мне объяснил Эгил, ни о чем серьезном он Высоцкого не просил, передал только на всякий случай наши паспортные данные. Мы предполагали еще годика два потянуть резину, взвесить все 'за' и 'против' и только тогда, если надумаем, послать весточку Высоцкому. Лишь потом мы узнали, что в замке под Веной у всех вновь прибывающих эмигрантов обязательно спрашивали, есть ли у кого какие адреса в России, кому нужно отправить вызов. И Игорь просто отдал наш листок, а сам поехал дальше.
Эгил принялся успокаивать маму: дескать, ничего страшного, это не насовсем, съездим на гастроли, поглядим, прикинем, а там как получится. Может, еще ничего и не выйдет. В общем, врал с присущей ему убедительностью.
Но едва мы остались одни, я просто набросилась на него, потому что поняла, насколько все серьезно: 'О чем ты вообще думаешь?! Я тебя ни о каких вызовах не просила! И так с бухты-барахты срываться, бросать все и ехать в какой-то Израиль? Зачем?! Что там делать? Здесь я - певица, имею свой заработок, признание зрителей, а там чужая страна, чужой язык! Кому там интересна Лариса Мондрус? Это здесь я - звезда, а там - никто, и никакой карьеры мне не видать!..'
Даже моя мама вскоре опомнилась: 'Вы собираетесь на Запад, а там безработица. Вы пропадете...' Но Эгил упрямо долбил: 'Подумай, Лара, это так интересно - увидеть новую жизнь. Ну ты в Москве пела уже десятки раз. В Ленинграде столько же. И в Красноярске, и в Омске, и в Таджикистане, и в Сочи... Ты будешь только повторять свои турне, и всегда будет одно и то же. Та же советская власть, те же морды, те же порядки, те же запреты. А с твоим голосом, Лара, с моими руками мы проживем везде. Я не верю, не представляю, что мы можем пропасть'.
Тема эмиграции просто кипела в наших разговорах, мы обсуждали ее днями и ночами. И в конце концов я начала сдаваться. 'Ну раз пришел вызов, раз так произошло,- продолжал наступать Эгил,- нам надо принять окончательное решение. Наверное, вызов ждет нас и в Москве. Придется подавать документы и готовиться к отъезду'.
У меня по природе такой характер, что я могу долго сопротивляться, нервничать, переживать, но если вдруг в чем-то для себя определилась, тогда все... Как там в советской истории: когда идея овладевает массами, она становится силой... О'кей! Я начинаю действовать и больше назад не возвращаюсь, не раздумываю: а правильно ли я поступаю или нет? Сомнения отбрасываются. Даже если что-то в жизни получается не так, как задумано, все равно я не жалею и не вспоминаю о прошлом.
Определившись, я сразу свыклась с мыслью, что со всяких турне меня сейчас снимут и жизнь моя в Союзе практически закончится. Самое интересное, что если я внутренне сжалась, и все советское мысленно для себя отрезала раз и навсегда, то Эгил проявлял еще признаки каких-то колебаний. То он полон решимости: 'Все, вижу себя в самолете. Любой компании, только не Аэрофлота'. А на другой день раскисает: 'Слушай, звонили сейчас из Москвы. Может, уже пронюхали, пытаются удержать? Предлагают место худрука в мюзик-холле. Вместо Рубашевского, он собирается уходить. Может, согласиться? Все-таки буду иметь свое дело. И поездки будут'. Я его понимала: он постоянно чем-то жертвовал ради меня, уходил в тень, только бы у Лары все было хорошо. Если бы я тогда дала согласие: 'Да, главный дирижер мюзик- холла - это замечательно, давай не поедем!' - то мы, возможно, и остались бы, но я ответила: 'Ты разъезжаешь с мюзик-холлом, а кто будет со мной гастролировать? Нет, я спокойна, когда ты рядом'. Ведь мы действительно были на сцене как одно целое.
Потом его смутило заманчивое предложение от 'Супрафона', и он захотел поиграть с судьбой: 'Давай сделаем так. Если 'Госконцерт' не зажилит приглашение и отправит тебя в Чехословакию, то мы остаемся,- это знак свыше. А если скажут: 'Никаких заявок не поступало',- тогда пошли они все к черту'. В 'Госконцерте' нам ответили: ничего нет. Это стало для Эгила, наверное, последней каплей.
Приезжаем наконец в Москву, а наш сосед по лестничной площадке, полурусский, полуфранцуз, певец 'Москонцерта' Юлик Девайот, которому мы оставили ключи от квартиры, чтобы поливал цветы и вынимал почту, говорит нам: 'Тут для вас такой конверт пришел. Из Израиля'. И так хитро, понимающе улыбнулся.
