бездетна, никто ничем помочь не может, а тут вроде что-то 'завязалось'. Может, это только ощущения, самообман? Вера посмотрела меня: 'Нет, Ларисочка, все в порядке, это настоящая беременность'. А у нас, как нарочно, намечается небольшой выезд с сольниками в Ростов-на-Дону и Махачкалу. Длительных вылазок в последний год мы не делали, так как я уставала физически, да и голос иногда пропадал. Для гастролей подготовили новую программу - песни и баллады популярной в 60-е годы итальянской певицы Мины. По-моему, у себя на родине она до сих пор числится в звездах.
Перед самым отлетом я еще раз наведалась к Матвиенко, хотела удостовериться в полной безопасности поездки. 'Вера, меня спорадически беспокоят какие-то боли'. Это было в воскресенье. Она специально для меня открыла поликлинику, повела в кабинет, обследовала: 'Ничего страшного, Ларисочка. Можешь смело ехать на свои концерты'.
Первые выступления у нас в Ростове-на-Дону. Голос в норме, публика принимает неплохо. Вроде все нормально. После концерта мы пошли с Эгилом в парк погулять, и меня просто затрясло. Почувствовала себя очень скверно. Говорю Эгилу: 'Так не должно быть, чтобы беременность сопровождалась острыми болями. Что-то со мной происходит...' Но я терпела, поскольку доверилась подруге, абсолютно не предполагая, что она может ошибиться.
В Махачкале я уже не могла нормально двигаться по сцене. Боли нешуточные и непрекращающиеся. Кое-как допела, и мы улетели домой. Я едва добралась до постели. Среди ночи стало так дурно, что уже нет сил терпеть. Просто корчилась от боли. Такого со мной еще не было. Эгил позвонил Вере Матвиенко. Она тут же примчалась, посмотрела и сразу перепугалась, наверное, что-то заподозрила. 'Надо срочно в больницу!' Вызвали 'скорую'. Я уже ничего не соображала и не помнила, как меня несли к машине, как везли, как я оказалась в гинекологическом кресле...
Диагноз: внематочная беременность, разрыв трубы... Вера все причитала: 'Не может быть, не может быть...' Слава богу, что случилось не в Махачкале, на концерте, и я успела добраться домой. Меня вытащили из постели буквально в последний момент.
Операцию провел дежурный хирург. Мне уже исполнилось двадцать семь лет, а я толком еще не знала, что такое 'внематочная беременность'. Конечно, это был большой шок - потеря ребенка. И еще я испытала горечь, что моя близкая приятельница, специалист в этих вопросах, так жестоко ошиблась в диагнозе. Ведь ни о каких гастролях, даже кратковременных, и речи не могло идти, я нуждалась в операции задолго до того, как произошел разрыв трубы.
Бедный Эгил! Представляю, как он переживал.
(От автора: Я в ту ночь страдал бессонницей, вставал без конца с постели, подходил к окну, смотрел вдаль, на дымящуюся в светлой темени трубу котельной. В голове крутились придуманные строчки: 'О ночные дымы, вы, как думы ночные в воспаленном чьем-то мозгу...' - но дальше дело не шло, и я опять повторял: 'О ночные дымы...' Вдруг новое видение озарило сознание: ночь, улица, фонарь, больница. Невменяемый Эгил топчется у входа, дежурная сестра что-то говорит ему, он лихорадочно ходит вдоль окон, и я читаю его мысли: 'Вот наказание свыше за мои черные мысли об эмиграции. Ну куда ты прешься? Да черт с ней, с этой эмиграцией, только бы Лара выжила, только бы выжила...' Впрочем, может, и я брежу, но Шварц мне точно рассказывал, как мерил круги вокруг больницы.)
После операции меня поместили даже не в палату, в какой-то громадный неуютный зал, где лежало множество баб. Пришла нянечка, срезала мне все ногти на руках, но шов мне положили большой мешок с песком. Я спросила: 'Зачем маникюр испортили?' Мне объяснили, что когда я выходила из наркоза, то, видимо, испытывала сильные боли, кричала, пыталась сорвать бинты и могла поранить себя.
Мое состояние было архиотвратное. На реабилитацию оставалось мало времени, потому что наконец-то после пяти невыездных лет мне разрешили выступить за границей. И мне вскоре надо было улетать.
Дело в том, что Эгил давно теребил меня, чтобы я пошла в Министерство культуры и добивалась гастролей за границу. К тому времени уже появилось новое поколение чиновников - бывшие комсомольские вожаки, молодые ребята, достигшие известных степеней. Встречаясь с ними в кабинетах министерства, я начинала плакаться: 'Как же так? Все эти постаревшие Лазаренки и Дорды без конца ездят и в соц- и в капстраны, а меня, молодую, красивую, талантливую, почему-то не пускают. Это в то время, когда люди дерутся за билеты, чтобы попасть на мои концерты'. Мне обещали помочь. Несколько раз мои благодетели выходили непосредственно на Фурцеву - так они мне говорили,- но получали от ворот поворот. Потом мне посоветовали пойти к ее заму Попову. 'Я была уже у другого зама, Кухарского, он только обещаниями кормит'.- 'А ты пойди еще к Попову, у нас ведь какая система: правая рука не ведает, что творит левая'. И Эгил тоже заладил: 'Иди к Попову, может, действительно у них неразбериха'.
В самом деле, официальных запретов я никогда не слышала. Никто мне ни разу прямо не сказал: 'Мондрус, не суетись, за границу ты больше не поедешь'. За что меня всегда тюкали? За мои мини-платьица, за пряменькие ножки, за то, что пела о любви и не хотела иметь в репертуаре таких песен, как у Воронец:
Я - Земля! Я своих провожаю питомцев,
Сыновей, дочерей.
Долетайте до самого Солнца
И назад возвращаетесь скорей!
Между прочим, во время выступлений моя 'наивная эротика' нравилась женщинам равно так же, как и сидящим рядом мужчинам, венская публика никогда не имела против меня ничего плохого и не считала Мондрус вульгарной или, как говорят в Германии, 'аррогантной', то есть мнящей из себя что-то заносчивое.
Я выросла в Латвии, слушала балтийское радио, любила красивый симфоджаз. Никогда не интересовалась советской идеологией, хотя мне ее постоянно навязывали. Мечтала попасть на гастроли за границу. Я довольно прилично знала английский язык, читала иностранные журналы, которые продавались в Москве. Восторгалась пластинками Хампердинка и Тома Джонса и, конечно, старалась подражать им. О Париже и Лондоне не мечтала - это относилось к чему-то не-досягаемому, дай бог вырваться в Польшу или Чехословакию.
Мне довольно быстро организовали прием у Попова. Фурцева как раз отсутствовала, и он, как ни странно, меня успокоил: 'Лариса, нет никаких проблем, я все устрою. Не волнуйся, пожалуйста, все будет прекрасно'.
После визита к Попову я почувствовала, как вокруг меня что-то изменилось. То звонят из 'Москонцерта' и что-то предлагают, то из Управления культуры спрашивают какую-то ерунду: 'А вы согласны?..' Батюшки, что произошло? Я на все согласна, только выпустите меня!
Наконец, звонок из 'Госконцерта': 'Лариса, вам есть приглашение на Берлинское телевидение (через пять лет дождалась-таки!) и поездка в Чехословакию на фестиваль Дечинска Котва. Я просто ушам своим не поверила. А тут такой атентат с беременностью.
Выхожу из больницы, держусь за живот. Слабость неимоверная. Эгил спрашивает: 'Ларочка, как же ты сможешь через три недели поехать в ГДР?' Я ответила: 'Чтобы такая поездка - сразу две страны! - не состоялась, не дай бог! Обязательно поеду!'
В мае я получила в 'Госконцерте' паспорт и вылетела в Берлин. В самолете полно военных чинов, рядом со мной сел какой-то генерал. Долго вглядывался в меня, наконец расплылся в улыбке и так бесцеремонно: 'О, какие люди! Я тебя сразу узнал. Ты любимая моя певица'. Начал расспрашивать: как и что, часто ли бываю в ГДР. Стал приглашать к себе в часть под Дрезденом: 'Тебе за гостиницу платить не надо, и питание обеспечим. Если в Дрезден приедешь, назови только мою фамилию'. На всякий случай записала его телефоны.
В Берлине я выступала в ежемесячной популярной телепрограмме 'Студия шлягеров', исполнила песню, подаренную мне немецкими авторами - 'Летний дождь'.
Оттуда я сразу самолетом в Чехословакию, где должна была представлять легкую советскую музыку в концерте Интервидения 'На волнах дружбы'. Концерт являлся частью фестиваля, проводимого в маленьком городке Дечин, что на самой границе с ГДР. Выступала со своим обычным репертуаром, спев в том числе и 'Синий лен'. Эту песню потом включили в программу чешского телевидения.
Интересно, что в Праге организаторы представляли меня как Ларису Мондрусову, на чешский лад. Показали мне город: Старо Място, Карлов мост... Весенняя Прага была удивительно красивой. Вечером возвращаюсь в гостиницу, вхожу в лифт и, как Эгил, натыкаюсь на... Бруно Оя. Вот так сюрприз! Оказывается, он тоже едет на фестиваль в Дечин, но выступать будет за Польшу. Выглядел он очень элегантно, респектабельно - настоящий иностранец. Я подумала: раз такая встреча, наверняка он пригласит
