или по окончании службы не были отравлены этим ядом.
Как следует использовать политическое могущество, когда мы
приобретем его? Сейчас еще нельзя сказать. Возможно, отвоевание новых
рынков сбыта, возможно - и, пожалуй, это лучше - захват нового
жизненного пространства на Востоке и его беспощадная
германизация...>).
Бургос, 1938, 6 августа, 9 час. 57 мин. __________________________________________________________________________
Хаген откинулся на высокую резную спинку стула и рассмеялся.
- Великолепно, дорогой Ян, я преклоняюсь перед вашим умением импровизировать! Вы ловко прячетесь за спины баб и за пьянки в ночных барах. Браво, Пальма!
- Воспитанные люди у меня на родине обращаются к малознакомым людям с обязательной приставкой <господин>. Кроме того, если вы ведете допрос, извольте ставить конкретные вопросы, герр Хаген, а не играть со мной в кошки-мышки.
- Мой дорогой Пальма - по-моему, у вас на родине существует такая формула учтивого обращения к знакомому, - я попросил бы вас помнить, что здесь все решаю я: о чем, когда и каким образом мне вас спрашивать. И если я уличу вас в неоднократной лжи, это затруднит вашу участь - как бы не обернулось горем ваше дальнейшее жизнепребывание на этой земле! Итак, еще раз: вы с Лерстом не видались - ни в Праге, ни на пресс-конференции Борцова, о которой вы почему-то решили умолчать сейчас, ни позже?
Он виделся с Лерстом. Он только сейчас вспомнил, что именно Лерст проверял его документы, когда он пересекал границу второй раз и прижимал к себе саквояж, набитый долларами, и старался быть равнодушным и насмешливым, но ему это не очень-то удавалось, и он ощущал, как мелко дрожит левая нога и медленно леденеют руки.
Он только сейчас понял, отчего позже, в Лондоне и Бургосе, лицо Лерста казалось ему мучительно знакомым.
<На границе Лерст был не в форме. Он был в штатском. Я даже могу сказать, что на нем был серый костюм, - подумал Пальма. - А ботинки на нем были, кажется, малиновые...>
Он возвращался в Вену через Берлин, и Лерст проверял документы на немецкой границе. Рядом в купе сидел толстый, с одышкой, весь потный пожилой еврей. Лерст заставил еврея подняться, вывернул его карманы, долго разглядывал документы, а потом лениво уронил их на пол.
- Подними, - сказал он, закуривая.
Еврей опустился на колени, быстро собрал документы и хотел спрятать их в карман.
- Верни их мне. Я еще не кончил смотреть твои документы.
Человек послушно вернул документы Лерсту, и тот снова уронил их на пол.
- Подними.
- У меня больное сердце...
- Да? - участливо спросил Лерст. - Тогда тебе придется выйти из поезда для медицинского переосвидетельствования.
- Нет, нет, я здоров, - залепетал еврей, - пощадите мои годы... Позвольте мне ехать... Меня ждет внучка в Вене... Пощадите...
- Вы же не щадите германский народ, - сказал Лерст, - когда вывозите из рейха деньги и ценности! Нет, милейший, ты задержан. Иди вперед и не шути!
Лицо этого толстого, потного, несчастного плачущего еврея сделалось мучнистым, и он привалился к двери. Двое эсэсовцев в форме, что стояли рядом с Лерстом, подхватили его под руки и поволокли по коридору.
- Он контрабандист, - пояснил Лерст пассажирам, - приношу извинение за эту невольную задержку.
Пальма так сжал ручку саквояжа, в котором лежали деньги, что пальцы его побелели. Одно мгновение он был близок к тому, чтобы подняться и спросить этого нациста, на каком основании он арестовал невинного. Но он не поднялся и не задал этого вопроса. Наоборот, он заставил себя улыбнуться, закрыть глаза и притулиться к стене, словно выбирая самое удобное место, чтобы подремать остаток пути до Вены...
Такие очень боятся интервью, да и вообще встреч с прессой, казалось тогда Пальма. Не может ведь он творить свое зверство и не бояться огласки! Если бы этот наци узнал, что он, Пальма, из рижской и лондонской газет, он наверняка вернул бы в купе этого несчастного толстого, потного еврея с громадными иссиня-черными глазами. Так казалось тогда Пальма, и это не представлялось ему наивностью.
- Что вы смеетесь? - спросил Хаген.
- Это я над собою смеюсь, - ответил Пальма. - Над своей наивностью. Отличительная черта человечества - варварская, нецензурная наивность. А тех, кто прозрел, либо распинают на кресте, либо превозносят пророком, либо обвиняют в ереси.
- Я понял, - сказал Хаген. - Это интересная мысль, но какое отношение она имеет к той ахинее про ваших словацких баб в горах, хотел бы я знать?!
- Прямое: только когда проводишь много времени в обществе веселых женщин и никакие другие суетности тебя не обременяют, начинаешь серьезно думать о главном. А вы? О чем вы сейчас думаете, бедняга? Верить или не верить, что я в Праге не был, а прожил у лесничихи в Высоких Татрах, пока ее муж водил немцев по горам в поисках оленя, - не так ли? И бить вы меня не можете - нет у вас инструкций, как я понял. И вы отправили за инструкциями вашего коллегу с мрачной физиономией. Разве не так? А я устал и больше не хочу с вами разговаривать. Ясно?
Хаген ударил Пальма в подбородок, и тот упал со стула. По тому, как Хаген ринулся к нему - с растерянным лицом, стукнувшись об угол стола, Пальма понял, что этот кретин ударил его не по инструкции.
<Тайм-аут, - подумал Пальма. - Я буду последним болваном, если не заработаю себе тайм-аут на этом его срыве>.
И, застонав, он закрыл глаза...
<Ю с т а с у. Можно ли выяснить срок вылета самолета из Берлина?
Каким кодом будет поддерживаться связь с самолетом из Берлина и
Бургоса? Ждем ответа срочно. Ц е н т р>.
Эту шифровку Вольф получил сразу же после того, как Штирлиц расстался с ним. Он покачал головой: если самолет уйдет из Берлина сегодня или даже завтра, Штирлиц будет бессилен сделать что-либо. На это нужно дня три как минимум. А этих самых трех дней нет: Берлин, видимо, торопится вывезти латыша. План Штирлица был заманчив, и Вольф оценил его холодное математическое изящество. Но с самого начала он верил только в налет на гестаповское <хозяйство> в горах. Он понимал, что это риск, большой риск, но тем не менее он считал, что этот путь - единственный.
...Штирлиц, увидев Пальма, лежавшего на софе с разбитым ртом, немедленно пошел к радистам и передал шифровку на Принц-Альбрехтштрассе Гейдриху, что <гость захворал> и в течение трех дней будет нетранспортабелен. Причем шифровку эту он заставил подписать Хагена, перепуганного и жалкого.
- Я покрываю вас, - сказал он Хагену, - в первый и последний раз, запомните это!
- Он глумился надо мной, штурмбанфюрер...
- Руками? Или каблуками ботинок? Или пресс-папье?! Вы понимаете, что поставили дело на грань срыва?! Вместо того чтобы продемонстрировать наше спокойное всезнающее могущество и на этом сломить его, вы начали его бить! Вы понимаете, что с вами будет, если я подтвержу Гейдриху, как вы себя вели с ним - без санкции на то руководства?! Идите, Хаген, и отдохните, а то вы не сможете дальше работать - с этакими-то нервами...
Пальма лежал, закрыв глаза.
<Видимо, главное, - неторопливо размышлял он, стараясь думать о себе со стороны, - что будет интересовать в моем деле Хагена, - это Лерст, весь цикл наших взаимоотношений. И <мессершмитт>... Он бережет это про запас я там уязвим... А о том, что со мной будет дальше, лучше пока не думать. В одиночестве опасно размышлять над такого рода делами. Можно запаниковать. А это дурно. Надо в такой ситуации решать локальные арифметические задачки: это помогает чувствовать себя человеком, который может драться... Во всяком случае, который старается это делать... Когда же мы с Лерстом встретились по- настоящему? И где?>
Лондон, 1936
