продал свою квартиру в городе, а он ее никому не продавал, прописал туда дочь, а та, по прошествии трех лет, турнула старика на улицу, - Шекспир потому и гениален, что писал сюжеты, которые непреходящи во времени, круто мыслил англичанин, нашим бы так литераторам, а то ведь все плачут и стенают, хоть бы один вышел с программным произведением, предложил возможный путь выхода из тупика, нет, все охи да вздохи.
Второй материал написал Кашляев. Честно говоря, написал неплохо, задрал министра финансов за то, что тот до сих пор не издал единого разъяснения для тех, кто переходит на самофинансирование и самоокупаемость; полнейшая неразбериха, а при нашем исконном рвении <тащить и не пущать> делу перестройки наносится громадный урон, промышленность топчется на месте, особенно строители; его статью вывесили на красную доску, а Павел Гунько похвалил Кашляева на летучке.
И командировку в колонию, к Горенкову, пробил мне тот же Кашляев. Сначала хотели отправить нашего сибирского собкора, чтобы сэкономить на транспортных расходах, но Кашляев стеною встал на заседании редколлегии:
- Это тема Варравина, он и должен туда лететь, в конце концов, существует журналистская этика, давайте будем ей следовать не на словах, а на деле.
Напутствуя меня, Кашляев посоветовал:
- Если Горенков действительно получал такие бешеные премиальные, как ответили из местной прокуратуры, - бей наповал, гад и сутяга. Если же это не подтвердится, защищай до последнего...
Когда я вернулся из Загряжска, именно он договорился с главным о трехдневном отпуске, чтобы я мог толком отписаться; как всегда, в три дня я не уложился, я вообще-то здорово разбрасываюсь, это моя беда: до этого я три месяца собирал материалы по Новосибирску, - там псевдоученые дурачат мозги студентам, прикрываясь святыми для каждого из нас понятиями о народной памяти; полез в справочники и сразу же споткнулся о барьеры, потому что мне понадобились материалы о власовцах, министерстве пропаганды Геббельса, речах черносотенцев в Государственной думе; пока главный написал ходатайство в институт военной истории, архив, пока все это стало обкатываться по нашим бюрократическим волокам, я увлекся сказочной темой музыканты создали хор церковных песнопений на старославянском, молитвы шестнадцатого века, мороз дерет по коже, только у негров есть подобные <спиричвелс>, скорбь и надежда, правда, если у негров солирует певец особенно велик был Армстронг, - то у нас многоголосье, ощущение космической надмирности, прощание с суетной устремленностью землян.
Меня все ругают за то, что я разбрасываюсь, все, кроме матушки; образцово-показательная мама, честное слово: <Никогда не делай то, что тебе в тягость. Твой отец говорил, что журналистика - это искусство, оно требует огромной отдачи и многия знания, что рождают многия печали... Отец тоже метался, всегда писал одновременно три, четыре статьи, одно подталкивает другое, все в мире взаимосвязано, отдельность закончилась, когда изобрели паровоз, это утопия - вернуть сказочное патриархальное прошлое, всегда надо осваиваться в новых условиях, думая, как их приспособить к себе, а не раствориться в них... Писатель, просто фиксирующий происходящее вокруг него, никогда не станет великим, надо навязывать окружающему свою мечту, а мечта всегда несет в себе добро>. <Гитлер тоже был бо-ольшим мечтателем...> - <Нет, Гитлер не был мечтателем, Ванечка. Он был маниаком, кликушей. На определенных этапах это угодно толпе, изверившейся в возможности найти выход из тупика добром, разумом, анализом... Тогда главное - найти врага, чужака, от которого все беды... Как ни странно, это очень объединяет середину, лишенную собственной точки зрения... Отец верно говорил: <От фашизма - чьим бы он ни был по национальной выраженности, - есть только одна панацея: культура, причем не казенная, школьная, а широкая, демократическая>.
Кашляев прочитал мои наброски к материалу о Горенкове залпом:
- Но это же только часть, - задумчиво сказал он, - какое-то ощущение айсберга, много недоговоренностей, линия уходит в вопросительные знаки.
- Собираю информацию, - ответил я. - Чурин, этот замминистра, от меня прячется, пришлось базлать с Кузинцовым...
- А это кто такой?
- Помощник.
Кашляев удивился:
- Не твой уровень. Чем тебе интересен помощник?
- Интересен... Доктор наук, кстати говоря..
- Как его зовут?
- Федор Фомич... А что?
- Да ничего, фамилия больно расхожая... Кстати, мне неясно, какое отношение ко всему этому делу имеет Каримов? Ты будь поаккуратней, все же пока еще он премьер-министр автономной республики, возможны национальные амбиции...
- По-твоему, критиковать надлежит только русских? Башкиры, евреи и литовцы - неприкасаемы? Какой же мы тогда интернационал?
- Я тоже так считал... Пока не нагрелся.
- На чем?
- Руководителем ансамбля <Ритм> был Юозас Якубайтис, начался визг, мол, шовинизм, и все такое прочее. Так что поаккуратнее с Каримовым, мой тебе совет... Есть Горенков, им и занимайся..
- Он - звено в цепи.
- Какой цепи? - Кашляев пожал плечами. - Не буди химеру всеобщей подозрительности.
- У меня факты. А как говорил наш великий кормчий, факты - упрямая вещь.
- Я не вижу фактов. Я вижу фрагменты.
- Правильно. Ты видишь кирпичи, готовые к кладке, но еще многого не хватает, и нет раствора... Я в поиске, забросил сети, на днях придут ответы - с именами, телефонами, ссылками на документы... Отобьешь мне еще пару дней свободы?
- Попробую. Но не обещаю: запарка в связи с конференцией, будет много работы... Мой тебе совет, - повторил он, - обозначь тему, повесим дело на прокуратуру, пусть они пишут развернутое объяснение, в конце концов, ты не частный детектив...
Кашляев все же отбил мне еще один день; утро я провел у старика Маркаряна - он передал мне целое досье: <подарок от старика молодому волку, дерись, Ванюша, пока молод!> Когда мне исполнилось тридцать, я сидел у иллюминатора АН-24, выбив командировку на БАМ; в небе сочинил стихи: <Мне тридцать, мне тридцать, мне скоро шестьсот, минул мой последний молоденький год...> А что, правда, после тридцати все мы едем с ярмарки, Пушкин себя ощущал стариком, а сколько уже написал?! Писарев? Погиб в двадцать три... Добролюбов? До тридцати не дожил... А Лермонтов? Будь проклято мое разгильдяйство, не умеем мы работать, обломовы, маниловы, только б облегчить душу в застолье, сплошные соловьи... Вот они, издержки демократии: работай не работай, все равно зарплата капает, да и народ у нас добрый - сегодня я тебя накормлю, завтра ты меня, так всю жизнь можно просвистеть, никакого страха за завтрашний день.
После второй встречи с Маркаряном, бесед в Академии архитектуры (выяснилось, что именно Чурин подписывает заказы художникам на оформление новых объектов), разговоров по телефону с Каримовым (он мне дал свой домашний номер, <жена не так страшна, как секретарь, у тех врожденный инстинкт охранения шефа, звоните в любое время>), я пришел к Кашляеву и, разложив блокнот (коплю на карманный диктофон, только покупать надо с мини-кассетами, а они дорогие, фарцовщики дерут по-черному, сорок рублей за штуку), рассказал ему всю версию будущего материала.
Слушал он меня внимательно, даже несколько затаенно, поинтересовался, в какой мере надежны статистические выкладки о той прибыли, что дал эксперимент Горенкова, спросил, не было ли в деле анонимок, на основании каких улик его посадили, и в общем-то концепцию мою одобрил.
- Только свободных дней я тебе больше не дам, - добавил он. Вкалывай здесь, запарка, надо читать полосы.
Полосы так полосы; я работал в своем закутке после восьми, когда в редакции оставался только дежурный заместитель главного, отдел информации, секретариат и <свежая голова>; сладкое время для сочинительства, чашка кофе, тишина, ожидание завтрашнего шквала новостей, раньше такого никогда не было, газету лениво просматривали, теперь начали читать по-настоящему, ощущение постоянной
