Ганс молча растирал затекшие руки. Бюргер поднял и протянул мешок.
— Сейчас ты уйдешь из города и вернешься сюда не раньше чем через десять лет. Я опасаюсь, что завтра ты наделаешь глупостей, и нам придется казнить тебя, а от тебя есть польза, ты хороший мастер и, значит, должен жить.
— Ты полагаешь, будто я могу уйти, оставив детей на мучения и произвол судьбы?
— На произвол судьбы?.. — саркастически протянул Вольф. — Ты глуп, Ганс. Ты видишь только себя самого и лишь себя слушаешь. Ты забыл, что мы тоже люди и это наши дети. Палач города Гамельна кнутом убивает быка, но может, ударив сплеча, едва коснуться кожи. Повторяю — это наши дети. Они провинились, их надо больно наказать, но без вредительства. А хорошая порка на площади еще никому не вредила.
— Костер тоже никому не вредил?
— Не считай меня дураком, если глуп сам, — перебил Бюргер. — Я предусмотрел все. По закону ты имеешь право основать цех. Я дам тебе ученика. Ты уйдешь из города вместе со своим вервольфом. Я даже не спрашиваю, я знаю, что ты уйдешь. Ты слышал, к чему приговорен Питер, и, чтобы спасти его, ты побежишь от стен так быстро, словно за тобой гонятся все те волки, в которых будто бы умеет перекидываться твой ученик.
Бюргер направился к башне. Ганс шел за ним. Магистр своим ключом отпер дверь, вошел внутрь и через несколько минут вернулся, таща упирающегося связанного Питера. Ганс распутал веревки, и мальчик прижался к нему, часто вздрагивая.
— Быстрее, — поторопил Бюргер.
Оступаясь и проваливаясь в невидимые выбоины, они перелезли полуразрушенную стену, скатились вниз по откосу. Силуэт стоящего на стене Вольфа Бюргера четко чернел над ними.
— Вот видишь, — донеслось сверху, — я поступил с тобой честно. Я знаю, ты тоже честен и не будешь мстить городу.
От города Ганс с Питером не ушли. Рассвет застал их на холме ввиду городских стен. Укрывшись среди деревьев, Ганс смотрел на крыши Гамельна. Его исчезновение, конечно, давным-давно замечено, а сейчас, наверное обнаружили, что бежал и Питер. Вольф Бюргер, пылая притворным гневом, объявляет горожанам, что замки и цепи целы, но преступник ушел. Лицо Бюргера озабочено, но в душе он смеется и над людоедской жестокостью Цвингера, и над простофилей Гансом.
А сейчас… Ганс сжался, стараясь ничего не видеть, не слышать, не знать. Вольф прав, он не должен был вторгаться в мирную жизнь города, ведь это действительно их дети, а уж кои так вышло, то надо немедленно уйти, и чем скорее его забудут, тем лучше, и для него, и для детей. И все же уйти Ганс не мог. Каждый удар отзывался в нем болью, он ощущал детский страх и стыд и чувствовал, как с каждым взмахом кнута на городской площади уходит из него драгоценная сила. Он убивал, чтобы выручить этих детишек, и обманывал ради них, а теперь он их предал — и тоже ради них самих.
Поучительная экзекуция окончилась, а Ганс еще долго лежал лицом в землю. Потом он встал и пошатываясь, побрел вглубь леса.
Ганс шел оглохший и ослепший, не видя мира вокруг. Он стал чужим этому миру — обыкновенный прохожий, без дела идущий неведомо куда. Остановила его мысль, что он забыл что-то важное. Ганс присел на камень, достал из сумки дудочку, беззвучно перебрал пальцами по отверстиям, потом размахнулся и забросил ее в кусты.
Кусты раздвинулись, на поляну вышел Питер. На руках он нес маленькую Мари.
— Мастер, — сказал Питер, — Мари набила кровавую мозоль, она не может больше идти.
— Куда идти, зачем? — пробормотал Ганс.
— С вами, — пояснил Питер. — Они тоже решили уйти.
— Обязательно! — подтвердила Мари.
Все еще ничего не понимая, Ганс осмотрел ногу Мари, ободрал ивовую ветку, тщательно разжевал горькие листья и приложил зеленую кашицу к больному месту. Когда он, кончив лечение, поднял голову, то увидел, что вокруг стоят все его ученики: Анна, оба Якоба, Лизхен с Гансиком, и щеголеватый Людвиг, и все остальные, кого он не успел запомнить по имени, но любил больше всего на свете.
Значит, ничто не изменилось… Ганс вздохнул. Нет, изменилось многое. Дети ушли к нему из-под строгого надзора через полчаса после экзекуции. Просто так им это не удалось бы, наверняка они воспользовались его наукой. Но в городе уже спохватились, скоро вышлют погоню. Этого Ганс не боялся, он снова ощущал в себе силу и знал, что если захочет, то ни одна ищейка не возьмет след, а отпечатки детских ног оборвутся на камне, так что самый опытный следопыт руку даст на отсечение, что дальше никто не шел и, должно быть, сама скала раскрылась и поглотила детей. Их никто не найдет. Правда, прокормить такую ораву непросто, но он справился бы и с этим. Все было бы легко и понятно, если бы не одно возражение…
Ганс перевел взгляд на Мари. Ее круглая мордашка была удивительно и смешно похожа на бородатое лицо кузнеца, который стегал Ганса на площади. 'Это наши дети, — прозвучал в ушах голос Вольфа Бюргера. — Ты честен и не будешь мстить городу'. Именно так. Он не может увести детей, но не может и прогнать их от себя. Прав Бюргер, но прав и он. Решить их спор должны дети, каждый в отдельности, сам за себя, и не сейчас, когда обида мешается с болью, а по здравому размышлению, трезво взвесив все «за» и «против». Задача непосильная не только для ребенка, но даже для мудрого и дальновидного Вольфа Бюргера. И все же решать придется.
Усталые дети стояли кружком вокруг наставника и терпеливо ждали, когда начнется урок.
— Сегодня мы с вами должны вместе подумать, может ли доброта быть жестокой, — сказал Ганс, глядя туда, где за деревьями не было видно башен осиротевшего города Гамельна.
Микрокосм
И о составе вещей говорить с пониманием дела,
И рассуждать, наконец, о собственных первоначалах.
— …есть и иные авторы, но все они подобны названным. Слушай, я читаю: 'Возьми по части сладкой соли, горькой соли, соли каменной, индийской, поташа и соли мочи. Прибавь к ним хорошего нашатыря, облей водой и дистиллируй. Поистине, выходит острая вода, которая сразу же расщепляет камень'. — Стефан Трефуль поднял голову и, глядя в полумрак перед собой, сказал: — Я не проверял рецепта, но думаю, что он верен. То, что артист производил сам, можно легко отличить по ясности письма. Но даже у честного адепта внешняя цель — делание золота — оттесняет цель высокую познание истины. Нетерпение рождает ошибку, и тогда является камень, красный, белый или же иной, от ртути, урины или тартара, и, по словам адепта, совершает превращение неблагородного в прекраснейшее. 'Возьми на фунт свинца унцию тонкого серебра и положи туда белого камня, и свинец превратится в серебро, коего количество будет, смотря по доброте камня'. Этот рецепт я повторил и получил металл белый и твердый, коим можно обмануть незнающего. Испытание же крепкой водой показывает прежний свинец с малой долей серебра. Не зная натуры, мастер принял мечту за истину. Всякое алхимическое сочинение страдает тем же смешением. Отсюда заключаю: все изложенное здесь — ложно!
Стефан ударил ладонью по груде книг и манускриптов, отчего поднялся столб пыли, а одна из свечей погасла.
— Сильный тезис, — признал Мельхиор Ратинус.
Из узкогорлого кувшина, стоящего в неостывшей золе очага, он налил в кружку горячего вина с пряностями, попробовал и, как это делал всегда, добавил сахара, процитировав одну из бесчисленных «Диетик»: 'А сахару много есть не повелеваем, но в скорбности…' — и лишь затем закончил начатую ранее фразу:
— Чем же ты собираешься заменить столь решительно отвергаемое тобой знание?
Был вечер четверга. Вот уже много лет кряду еженедельно по четвергам профессор и доктор
