— Перестань! — закричал Трефуль. — Ты не умрешь! Я приведу сюда весь медицинский факультет…
— Учитель, — прошептала Кристина, — дайте мне сказать. Вы должны кончить ваше делание. Я вернулась для этого. Когда я начну умирать, вы возьмете все, что вам надо, и проведете синтез. У вас получится, я знаю… И еще… Я хотела сказать, что люди должны появляться на свет обычным путем, пусть даже не совершенными и не всезнающими. Так лучше… Не моя вина, что вы думаете по-другому…
Голова Кристины поникла, пальцы рук сжались в кулаки, потом медленно распрямились. Стефан Трефуль, замерев смотрел на тело своей ученицы. И вдруг вскочил.
Кристина, умирая, добралась от своего дома сюда, чтобы он мог закончить этот проклятый опыт! А он сидит, смотрит, как тепло уходит из ее тела, и ничего не делает!
Одну за другой Трефуль подпалил двенадцать свечей в высоком шандале и бросился к ящику с инструментами.
День и ночь в запертой лаборатории звенели, падая в фаянсовые чаши, капли, свистел пар и дребезжало стекло. Стефан Трефуль, состарившийся и полубезумный, колдовал вокруг большого аламбика, который теперь воистину был яйцом философов. На теплую стенку яйца он смотрел с ненавистью, но никогда не забывал питать его процеженными экстрактами, тончайшей живой материей, извлеченной из плоти новорожденных ягнят или печени теленка.
День и ночь в дальней комнате горел огонь, чтобы воздух, идущий по трубам умеренной теплотой согревал аламбик. За всем Стефан следил сам, не пуская наемных рабочих дальше двора, так что даже еженедельные беседы с Ратинусом не имели вида прежней степенной неторопливости, ибо хозяин то и дело срывался с места, чтобы проверить действие анаторов и работу дистилляторов.
Одна ненависть двигала Трефулем. Он обязательно должен довести до конца свой труд. И когда огненный и безупречный человек появится на свет, Стефан задаст ему всего один вопрос: 'Правда ли, что тебе известно все в прошлом, настоящем и будущем?' — и, услышав гордое: «Да», добавит: 'Значит, ты знаешь, что сделаю я с тобой сейчас…'
Сорок недель огонь пожирал сухой березовый уголь, искрились растворы, просачиваясь сквозь плотный шелк, гремел агатовый пест, дробивший части животных, и надсадно жужжала карусель. Яйцо философов, в котором неуклонно созревал микрокосм, дышало теплом.
И срок пришел.
Яйцо раскололось, впустив внутрь свет и воздух. Стефан стоял в двух шагах, сжимая в кулаке тонкий стилет, и ждал, когда из глубины поднимется ему навстречу дивное существо, отнявшее у него все, что только можно отнять у человека. Но никто не поднимался, зато неожиданно в полной тишине раздался громкий детский крик.
Стефан подался вперед. На дне яйца лежал младенец, новорожденная девочка. Говорят, что во время первого крика у новорожденного то лицо, какое вновь будет годы спустя у взрослого человека. Трефуль узнал Кристину.
Он выронил стилет, схватил живой вопящий комочек, покрасневший от холодного воздуха, мгновенно утративший сходство с оригиналом, прижал к груди, не зная, куда девать его в успевшей почернеть и пропахнуть крепкими кислотами лаборатории…
В четверг вечером как всегда в это время пришел Мельхиор Ратинус. Молча оглядел помещение, вновь изменившееся до неузнаваемости, с тяжким вздохом опустил себя в кресло, двумя руками придвинул кружку с горячим вином, попробовал и привычным движением добавил кусочек сахара. И только потом неторопливо начал разговор:
— В городе говорят, что ты завершил свой труд. Честное слово, разум отказывается верить в подобные вещи.
— Разум отказывается верить в огромное количество куда более простых вещей, — откликнулся Стефан, — и тем не менее, они существуют.
— Значит, делание закончилось удачно… — протянул Ратинус. Он опасливо глянул в сторону занавески, скрывающей часть комнаты, и шепотом спросил:
— Это там?
— Да.
— А что делает?
— Спит.
— Вот уж не думал, что подобное существо нуждается во сне. Но он, во всяком случае, открыл тебе сокровенные тайны мироздания?
— Я узнал вчера величайшую тайну сущего, — твердо сказал Трефуль.
— Какую же, позволь спросить? — оживился Мельхиор.
— Это трудно объяснить…
— Да, конечно, — Ратинус закивал головой. — Признаюсь, что я и сам никому не стал бы передавать драгоценные откровения гомункулуса.
— Мельхиор Ратинус! — произнес Стефан. — Предупреждаю, что если ты еще раз назовешь ее этим мерзким словом, то я тебя ударю!
Ратинус замер с открытым ртом. Наконец он справился с изумлением, хотел что-то спросить, но Стефан, предостерегающе подняв руку, заставил его молчать.
Неведомо каким чувством Стефан Трефуль угадал, что девочка, лежащая в люльке за занавеской, открыла глаза. Чуть слышно бормоча какие-то успокаивающие слова, наивные и нелепые в устах пожилого профессора, Стефан двинулся к колыбели, и лишь через секунду оттуда послышался плач.
Ребенок звал маму.
Во имя твоё
Да будет воля твоя, яко на небеси, и на земли…
Глава 1. РЕНАТА
И все-таки, на душе неспокойно. Кажется, что особенно страшного произошло? Было так и будет, со многими хуже бывает, а маркиз Д'Анкор — сеньор добрый и щедрый. Вот оно, золото, хоть сейчас можно пойти и достать, спрятано в погребе, не закопано, боже упаси, там всегда в первую очередь ищут, а замазано в стену, у самого потолка. Полный кошель золота! Чтобы заработать столько, ему пришлось бы десять лет таскать хворост на нужды святой инквизиции. А сколько бы он проел за эти десять лет? Нет, никогда он не сумел бы скопить таких денег. Другой бы радовался удаче, а у него в груди тоска.
Рената спит на чердаке. Вокруг так тихо, что кажется, будто слышно ее дыхание. Бедняжка! Он так и не сумел объяснить ей, что она теперь богатая невеста, любой почтет за честь жениться на ней. А изъян? Кто нынче обращает на него внимание? Золото заменит невинность. К тому же, право первой ночи все равно за Д'Анкором. И лес, где все произошло, принадлежит маркизату.
— Ты моя самая прекрасная добыча, — сказал маркиз и кинул кошелек. Глупышка сбежала, бросив деньги на земле, он потом долго разыскивал то место. По счастью, золото не пропало, в лесу мало кто бывает, только свита маркиза, лесничие и еще он с Ренатой, потому что он поставляет дрова доминиканцам.
Святые отцы прижимисты и платят не больше чем горожане, но их можно понять, все-таки здесь не
