монастырь, а только небольшая община, ютящаяся по милости маркиза в одной из старых башен замка. Все вокруг — владения Д'Анкора, даже дрова инквизиторы должны покупать — сбор и продажа дров поручены Рено.
Конечно, хотелось бы получать за свой труд побольше, хотя ему и так удивительно повезло: не надо таскать хворост в город и платить дровяную пошлину за право собирать вдоль дорог ветки. Да и много ли наберешь там, где промышляют все бедняки округи? То ли дело в лесу! Хотя и туда порой забираются браконьеры. Он не любил, но никогда не выдавал их; с этими отчаянными людьми, рискующими шеей из-за пары бревен, лучше не ссориться. И без того его недолюбливают и считают связавшимся см дьяволом. Мужланам даже неизвестно, что дьявол не может войти в святые стены иначе как с разрешения инквизитора. А он, Рено, бывает там ежедневно, ибо пыточные горны горят день и ночь.
Хотя и ему бывает не по себе, когда он попадает в низкие сводчатые подвалы святого суда, где жутко дробятся крики, а на углях наливаются вишневым вычурно-зловещие предметы. Он скидывает вязанку около очага, быстро распутывает ремешок, стягивающий поленья, и уходит, стараясь не смотреть туда, где свисает с потолка петля дыбы и громоздятся по краям топчана большие и малые колодки с округлыми вырезами для ног и шеи. Он идет за следующей охапкой, и ему все время кажется, что с дыбы слышится судорожное дыхание и слабый больной стон. Слава богу, он не имеет права присутствовать при испытаниях, но стоны из-за дверей он слышал. Стоны оттуда, куда он только что приносил дрова.
Во всем виноваты проклятые еретики! Пусть дьявол строит козни, но если ходить в церковь, платить подати, исповедоваться и получать отпущение грехов, то все его старания пропадут втуне. А эти слабые, прельстившись ложной бесовской властью, отдали свои души, так что надо теперь спасать их, как бы ни было то страшно и жестоко. Он никогда не мог представить, каково приходится отцам-доминиканцам, если даже ему, не бывавшему при испытаниях, так жутко. И как надо любить заблудшие души, чтобы спасать их, не смущаясь жалостью и рискуя впасть в грех ожесточения.
Но что надо нераскаянным? Откуда в них такая злоба? Ведь все беды идут от них. Если бы не было ведьм и колдунов, инквизиции не пришлось бы жечь свои горны, и Рената не имела бы доступа в проклятый лес. Но не было бы и золота, и домика в тени крепостных стен, и отец Шотар не кивал бы ему при встречах столь ласково.
Нет, это суетные мысли, церковь все равно не оставила бы верного сына. Надо молиться… и еще надо успокоить Ренату, а то девочка слишком несчастна. Пойти, что ли, посмотреть, как она там…
Рено поднялся, взял глиняную плошку с салом, в котором плавал горящий фитиль, и полез на чердак по крутой внутренней лестнице. Там, прикрыв ладонью огонек, чтобы не погас, да и Ренату чтобы не беспокоить, вошел в комнатушку дочери…
В первый миг показалось, что кто-то чужой забрался в комнату Ренаты и стоит у ее кровати, длинный, тонкий, страшный, с черным безобразным лицом, залитым темной пеной, текущей из носа, стоит, не касаясь пола вытянутыми ногами. Огонек прыгал на конце фитиля, и казалось, что самоубийца еще бьется в петле.
Плошка упала на пол, сало расплескалось, огонек, фукнув, погас. В темноте способность действовать вернулась к Рено. Он бросился вперед, выхватил нож, ударил им по туго натянутой веревке, подхватил Ренату. Она была теплой, Рено даже показалось, что сердце бьется. Узел от веревки врезался глубоко в шею под правой щекой, его тоже пришлось резать на ощупь. В темноте было почти ничего не видно, и Рено изо всех сил внушал себе, что лицо у дочери вовсе не такое безнадежно страшное, что она жива. Он вдувал воздух в распухшие прокушенные губы, растирал руки, а она холодела, тело ее становилось мертвым и неподатливым.
Он понял это и, оставив дочь присел на корточки, шаря руками по полу. Нащупал осколок плошки, повертел в пальцах, бросил и, выпрямившись, спросил, обращаясь к едва светлеющему квадратику окошка:
— Господи, за что?!
Отец Шотар был скорее доволен, нежели разгневан. Проповедь на тему о самоубийцах была его любимым детищем, а тут еще покончила с собой молодая красивая девушка, так что здесь открывались необозримые просторы для догадок, а вместе с тем и пастырского красноречия. Отец Шотар, войдя в раж, стучал кулаком по кафедре, скрипевшей под его грузным телом, и громил грехи собравшихся, давно забыв о тексте проповеди да и о священном писании, в котором он никогда не был слишком тверд:
— …и только впавшему в грех самоубийства нет спасения. Ничье заступничество не убережет его от ада, от его огненных рек без единой капли воды, от адских мук, не оставляющих ни на одно мгновение. Она уже там, я говорю вам это! Взгляните на ее почерневшее лицо — это дьявольская морда! Жак Патен, не ты ли говорил, что нет в мире ничего красивее ее глаз? Пойди, взгляни в ее глаза — они лопнули! Олив, Жак Тади, Пьер, я знаю, вы все мечтали о ласках проклятой грешницы, бегите, посмотрите на нее, дотроньтесь до ее груди — там адский лед, а если бы вы могли узреть ее душу, ощутили бы адский пламень. Спешите увидеть грех, как он есть, и наказание за него, понять гнусность прелюбодеяния и жалкую тщету мирского. Спешите, ведь завтра ее крючьями стащат на свалку и бросят там вместе с падалью на пожрание бездомным кошкам, этим верным слугам дьявола! Даже тело ее не избегнет кары и, оскверненное грехом, распадется в скверне. Никогда ее душа не найдет покоя, и тело ее никогда не упокоится в освященной земле, ибо запрещено хоронить самоубийц. Такова дорога зла, ее итог. И все вы, сосуды скудельные, с самого рождения стоите в ее начале, а многие и на полпути. Рожденным в грехе и вожделении — можно ли быть чистыми? Но ужаснее того быть рожденным в грехе смертном, горе тому, чье зачатие не освящено таинством брака! Трепещите, прелюбодеи, ибо это ваш путь! Да, да, я не оговорился. В моих книгах записано, что мерзкая грешница родилась на десятый месяц после свадьбы своих родителей, а из трудов святых отцов мы знаем, что женщина может носить плод до двенадцати. Пусть Рено ответит, истинно ли в законном браке зачал он преступную дочь свою?..
Отец Шотар остановился, оглядел прихожан и вопросил:
— Но почему я не вижу здесь Рено?
Молодой только что народившийся месяц выглядывал порой из-за облаков и, словно испугавшись чего-то, прятался назад, не осветив земли. Теплый ветер порывами рвал верхушки деревьев, неровный шум гнущихся ветвей заглушал шуршание песка и стук заступа. Рено торопливо копал, стараясь не смотреть туда, где завернутое в белое полотно лежало тело Ренаты.
Полотно когда-то давно ткала Анна. Самое тонкое белое полотно маленькой дочурке на брачную простыню, чтобы не стыдно было людям показать. Только пошло полотно на саван дочурке. Без гроба хоронит Рено единственного своего ребенка. Но все-таки здесь, на кладбище, в освященной земле, рядом с могилой матери. Пять серебряных монет утишили гнев священника, и хоть не разрешил он хоронить Ренату, но сказал как бы невзначай, что этой ночью на кладбище сторожа не будет. И тут же добавил значительно:
— Надеюсь, никто не посмеет осквернить последний приют рабов божьих. Но если увижу утром следы нечестивых трудов, то святая инквизиция найдет богохульника и сурово покарает.
— Господи, помилосердствуй, — шепчет Рено. Никогда за всю жизнь не брал он на душу столько греха. Но иначе никак. Каков бы ни был грех, он не мог остановить Рено после того, как прозвучали страшные слова: «…влачение тела и бесчестное погребение».
Рено отложил заступ, ладонями разровнял дно и выбрался наружу. Он поднял Ренату на руки и опустил в могилу, так и не осмелившись приподнять простыню, последний раз взглянуть на изувеченное лицо. Белая фигурка лежала в яме, казавшейся страшно глубокой, и Рено сначала присыпал ее опавшими листьями, потому что не мог сбрасывать землю прямо на грудь Ренате.
Еще минуту он смотрел вниз на желтые и красные листья, выглядевшими в темноте серыми и черными, потом начал осыпать вниз песок. Разровнял место, аккуратно уложил назад срезанный дерн, поцеловал пожухлую траву, вытер грязным пальцем сухие глаза и пошел к дому. По дороге его качало словно пьяного.
Наутро Рено был у ворот замка. Он не мог бы сказать, что привело его сюда, просто ночью он вдруг решил пойти и вот, пришел. На Рено была лучшая куртка, новые штаны, а на ногах вместо обычных сабо —
