морщинистая, такая древняя, что казалась бесформенным узлом, перетянутым шалью, возникла из отблесков огня на трепещущих ветвях и шагнула к костру. Рено заметил ее, когда она уже садилась, тихо постанывая и с трудом сгибая ноги.
Рено ничего не сказал, только положил на угли сразу несколько прутьев. Пламя взвилось, осветив лицо старухи: морщинистые щеки, провалившуюся пуговицу носа, острый подбородок в редких длинных волосинах, черную яму рта и какое-то драное тряпье, надвинутое на самые глаза, поблескивающие двумя искрами.
— Плохо, — проскрипела старуха. Густые тени морщин дернулись и вернулись на место.
Рено продолжал молчать, а старуха, протянув к огню скрюченные пальцы, вдруг заговорила:
— Совсем плохо стало. Нынче последняя теплая ночь. Больше погреться не придется, разве что в аду. А в теплых краях нынче голодно, там не подадут. Хорошо, у кого свой домок есть, забился в него — и зимуй. И чего тебя, дурачок, дернуло из дома в такую пору уходить?
— А ты откуда знаешь? — испуганно спросил Рено.
— Хе-е… милый, — протянула старуха. — Я седьмой десяток доканчиваю и много чего знаю. Ну зачем ты удрал? Перезимовал бы, а по весне — беги, коли ноги чешутся. Только куда бежать? Свою могилу все одно не перепрыгнешь.
И тогда Рено, поддавшись необъяснимому порыву, начал рассказывать. Обо всем: о себе, об умершей Анне, убитой Ренате, о том, как нельзя стало жить. Старуха, почти слившаяся с воздухом, молча слушала, глаза ее светились красным, как у бездомной собаки. Рено увидел эти огни и замолк.
— Тяжело тебе, — глухо произнесла старуха. — Большую тяжесть ты поднял и далеко несешь. Только не туда ты пошел! — старуха вскинула голову, раскаленные глаза описали дугу над потухающим костром. — Не туда! — выкрикнула она. — Дочь твоя не у него! Проси настоящего хозяина, того, кто правит миром! Он добр, он отдаст. Проси!..
Старуха протянула руку и кинула что-то на угли. Полыхнуло пламя, в воздухе повисла тяжелая вонь. Где-то вдалеке зазвенел колокольчик.
— Нет! — прохрипел Рено. — Изыди!
— Не глупи! — прикрикнула старуха, — Лучше подумай, ведь дочь вернется!
— Это будет не дочь! — сказал Рено твердо. — Это будешь ты, ведьма, оборотень. Я иду к истинному богу, и враг меня не остановит! Пусти!
Рено хотел подняться, но не смог.
— Полно тебе орать, — негромко сказала старуха. — С дороги услышал. Не хочешь — не надо. Все равно никуда не денешься. А на дьявола не ругайся. Он-то ни в чем не виноват.
— Он на бога восстал, — сказал Рено.
— Как можно восстать на того, без чьей воли не смеет упасть даже волос? Значит, сам бог того хотел. Дочь твою снасильничали по воле бога, вся беда — от бога! И ты идешь к нему?!
Последние слова она провизжала, визг стегнул Рено, он вскочил и побежал.
— Вернись! — кричала вдогонку старуха.
Рено бежал сквозь темноту. Он налетел на большой куст, и тот вдруг превратился в ведьму.
— Вернись к костру! — прошипела она, вцепившись в Рено. Рено судорожно дергался, стараясь освободиться. Густой смрад шел от колдуньи, заставляя его задыхаться. С трудом он вырвался и побежал дальше.
— Куда ты? — голос дребезжал совсем рядом. — Все равно не убежишь! — ведьма расхохоталась странным кудахтающим смехом. — Беги! — закричала она. — У-лю-лю!.. Не хочешь — так беги! Все равно вернешься! Так и будешь бегать по всей земле! Дарю тебе это!..
Рено поднял голову. Приближалось утро, легкий туман стоял в лощине, потухшие угли густо серебрились росой. Рено быстро сел, припоминая события ночи. Песок вокруг был испещрен следами копыт. Невдалеке слышалось блеяние уходящего стада, звякало ботало на шее вожака.
Рено глубоко вздохнул и перекрестился. Наваждение отступало. И только на самом дне души осело сомнение, и занозой застряли слова: «сам бог того хотел».
Чем дальше от дома уходил Рено, тем больше менялась земля вокруг. Поля лежали пустыми черными ладонями, все чаще попадались дома с растасканными соломенными крышами. И даже дома побогаче, крытые красной черепицей, глядели не так весело. А ведь наступала осень, время, когда урожай собран и уже обмолочен, и на всех дворах варят пиво.
Осенью и воробей хлеба вдоволь ест, — повторял Рено поговорку, все больше убеждаясь, что нынче и воробью не прокормиться в здешних местах. Безнадежное запустение ясно говорило, что недород приходит сюда не первый год подряд.
Рено смертельно устал. Уже несколько дней ему не удавалось ничего купить, работники, несмотря на осеннее время, тоже никому не были нужны, а сухари, взятые из дому, кончились два дня назад. Обычно Рено ночевал на улице, но теперь, окончательно измученный, решился зайти в гостиницу, выстроенную посреди большого пригородного села.
Обширный низкий зал производил мрачное впечатление. Заходящее солнце, заглядывая в окно, разбрасывало по засаленным стенам кровавые блики. Ржавые крюки, вбитые в черные балки были облеплены нитями паутины и бахромой копоти. Под выложенной из фигурного кирпича аркой расположился прямоугольный очаг, закрытый стальной решеткой. Конец каждого прута был украшен бронзовой головой дьявола.
Когда-то в этой комнате готовили и ели, на прутьях очага жарилось мясо, по огромному столу растекались лужицы вина, здесь пили, разговаривали и порой дрались, по скрипучей винтовой лестнице уходили в комнаты на втором этаже, подозвав коротким кивком миловидную служанку. Теперь тут было пусто и холодно. Возле кучки углей, тлеющих в очаге, грелся единственный посетитель — старый монах в заплатанной сутане. Он был покрыт пылью и выглядел очень усталым, очевидно, делал пешком большие переходы, стремясь поскорее выйти из голодных мест.
Рено почтительно поклонился монаху и присел на краешек скамьи. Из узкой двери, ведущей на хозяйскую половину, вышел трактирщик. Он был невысок ростом и когда-то, вероятно, толст. Излишне просторная кожа свисала на щеках дряблыми складками. Его передник был девственно чист, а руки, привыкшие возиться с вином и мясом, праздно лежали на нем.
— Еще один! — воскликнул трактирщик, завидев Рено. — Клянусь бородами всех лжепророков, сегодняшний день принесет мне состояние! Садитесь, сударь, поближе к очагу, тепло нынче слишком редкая штука, чтобы пренебрегать им. Что изволите откушать? Могу предложить прекрасные печеные желуди. В этом году необычайный урожай желудей. Вся округа собирает желуди, а мельник Огюст делает из них муку. Можете также получить желудевые лепешки.
Хозяин вышел и вскоре вернулся с противнем, полным горячих, лопнувших на огне желудей.
— Жена жарит их там, — объяснил он. — Готовить на виду у всех стало опасно.
Рено и монах подсели к противню и начали разламывать коричневые, подгоревшие скорлупки.
Входная дверь хлопнула, в трактир ввалился еще один гость. Это был мужик огромного роста с редкой черной бороденкой на плутоватом лице. Выражение лица так не вязалось с мощной фигурой, что казалось будто к плечам богатыря приставлена чужая голова. Вошедший был одет в просторную суконную куртку и штаны, подшитые в паху кожей.
— А, Пети! — радостно вскричал хозяин. — Откуда ты таким франтом?
— Из города, — ответил крестьянин, придвигаясь к огню.
— Что ты там потерял? — спросил трактирщик.
— Зерно идет по пятнадцати монет за меру, — проговорил крестьянин, не слушая его. — Но никто не продает. На площади кричат приказ магистрата, чтобы не смели прятать излишки, а везли их на рынок. А откуда они? Все вымокло еще весной, я не собрал даже семян.
— Прогневали господа… — вздохнул монах. — «Был голод на земле во дни Давида три года год за годом».
За кочан капусты дают три медяка, — сообщил крестьянин.
— Кому теперь нужны деньги… — пробурчал трактирщик Он вышел и вернулся с четырьмя большими кружками.
