помирать. Хотите, отцовскую фотографию покажу? Вон, в передней висит.
Мы вошли в прихожую. Над диваном висели две фотографии. Молодой мужчина в костюме, светлой рубашке и галстуке простодушно улыбался. Светлые волосы, аккуратный пробор.
– Ему на ней двадцать лет, как раз перед самой войной исполнилось, а это мама. Тут ей уже тридцать, а когда они встретились, было семнадцать.
У женщины на снимке было усталое лицо, гладкие волосы зачесаны назад, губы скорбно сжаты. Чувствовалось, что жизнь обошлась с ней сурово. Она по виду годилась в матери тому, кто улыбался ей с соседней фотографии.
– Дед мой еще до войны помер, два маминых брата в Финскую сгинули, жила она с матерью. Тяжело жили. Да и кому тогда легко было? Из деревенских никто с войны не вернулся. А тут пленных пригнали. Смотрели на них, как на диковинных зверей. В первую зиму их на железку гоняли. Идут через деревню, еле ноги волоча, мама на него сразу внимание обратила – мороз, а он, считай, босой, кашлял страшно, доходил уже. Их в ту зиму больше половины померло. И так ей жалко его стало, откуда только жалость эта взялась, ведь враги вроде. Подследила она, когда их назад погонят, и сунула ему в руки отцовские валенки. С этого и началось. Самим жрать нечего, а она его встретит и хоть картофелину, а положит в карман. Потом они здесь работать стали. По деревне ходили без конвоя, да и куда было бежать? Приглядывали за ними восемь солдат, и офицер с ними. Часть в селе стояла, далеко отсюда. Офицер у Людки Кулаковой прижился, все больше пил. Он контуженый, пить ему никак нельзя было, а напьется – и давай над пленными глумиться, какое ни на есть, а развлечение. Мама рассказывала, что отец работящий был, он ведь тоже из деревни. Никакой работы не боялся, и руки золотые. О таком-то муже только мечтать, одна беда – пленный. Конечно, в деревне быстро прознали, все ж на виду, ничего не скроешь. Пошла гулять молва, были те, кто стыдил ее, обзывали по-всякому, а она зубы сцепит и молчит. Бабушка, царство ей небесное, в обиду ее не давала, характер у нее был крутой, а дочери говорила: «Любишь – значит, так тому и быть». Но, конечно, душа за дочь болела. В то время за такое и посадить могли. Хоть бабка и смеялась: дальше Севера не сошлют, но боялись, конечно. Как на грех, один из солдатиков на маму глаз положил, а она ему от ворот поворот. В деревне ее очень осуждали, и он злился, кому ж обидно не станет, что ему другого предпочли. Долго он маму обхаживал, пока она братом не забеременела, живот уж заметен был, когда он отстал, но злобу затаил, и в деревне пересудов еще больше стало. Брат родился в сорок восьмом. Тут разговоры пошли, что вроде немцев отправлять домой начнут. Отец маму уговаривал, потерпи, говорит, когда-нибудь это кончится, поженимся, ко мне уедем. Очень он ее любил, а она без него жизни не мыслила. В то утро прибежал он домой, маму с ребенком проведать, и вроде сказать ей хотел что-то, да не успел. Вернулся в монастырь, она ждала его позднее, а он не пришел. Мама забеспокоилась, сама к нему побежала, а охранник, солдатик этот самый, погнал ее, еще и паскудой обозвал. Сердце у нее было не на месте, изболелось все, видно, чувствовала беду. А потом взрыв. Охрана мечется, офицер что делать не знает, а из завала стонут. Говорит, сутки слышно было, как люди кричали, потом все стихло. Приехала комиссия, поболтались тут и уехали. Мама хотела правду искать, но бабка сказала: «Не лезь. Мужу ничем не поможешь, а себя погубишь». Через полгода я родилась. Вот и вся история.
– Вы считаете, взрыв не был случайностью? – вздохнула я.
Маша усмехнулась:
– Да тут в этом никто не сомневается. Убили их. Вспоминать такое не хочется, вот и помалкивают.
– Мама ваша фамилию солдата, что глаз на нее положил, не называла?
– Как же, Степка Петренко. Когда его демобилизовали, он уехал отсюда, а трое его дружков остались. Женились, детей завели, только никому из них счастья не было.
– Насчет счастья вы, пожалуй, правы, – заметила я. – Не только им самим, но и детям их до старости дожить не удавалось.
– Бог шельму метит, – отрезала Маша.
– Создается впечатление, что богу кто-то помогает, – тихо сказала Женька. Маша поначалу внимания на эти слова вроде бы не обратила, но вдруг нахмурилась и задумалась, а Женька продолжала: – Вот Наталья, к примеру, послушница из монастыря. Внучка одного из солдат, которые пленных охраняли.
– Это вы на что намекаете? – насторожилась Маша.
– Я не намекаю, – ответила Женька. – Но если выяснится, что это убийство…
– Убийство? Кому ж надо девчонку убивать? – удивилась Маша. Признаться, этот вопрос и мне не давал покоя. – Я вам так скажу, – сказала Мария. – Никому из них я зла не желаю, хоть и свели маму в могилу раньше времени, да и нам с братом досталось немало, не знали, как нас обозвать и что сказать пообиднее. Но и переживать из-за того, что кого-то из них господь прибрал, я не собираюсь. Нет у меня к ним жалости.
– Маша, – начала я тихо. – Мы вас ни в чем не обвиняем. Но вы же современный человек, должны понимать: если в деревне происходят все эти странности, значит…
– Я Наталью в яму столкнула? – усмехнулась она. – Смех да и только. Идите, доносите кому считаете нужным, пусть проверяют, мне-то что? Я про себя знаю, а если есть за мной какой грех, пусть докажут.
– А волчий вой, а надпись на кресте? Кто-то ведь написал на нем цифру «25»?
– Я не писала.
– И не догадываетесь, кто бы это мог быть? – осторожно спросила я. – В деревне несколько лет происходят странные вещи, люди боятся и… кто-то ко всему этому руку приложил.
– Не знаю. Ищите, – пожала она плечами.
– Хорошо, – вздохнула я. – А этот крест, на котором сделали надпись. Откуда он взялся?
– Крест Слава поставил, – спокойно ответила она. – Когда стало ясно, что памятника невинно убиенным здесь не будет, он и поставил. Многим это не по нраву пришлось, но крест без надписи, вот и промолчали.
– Почему Слава вдруг решил поставить крест? – удивилась я.
– Ну, так, по слухам, отец его здесь погиб.
– Как отец? Нам сказали, его отец руководил строительством железной дороги?
