народ никогда не будет играть первенствующей роли в истории человечества, это народ без воли, без самосознания, без политического чутья»31. Эти слова Тургенева, если они подлинные, а не 'вольная интерпретация', пожалуй, понравились бы П.Я.
Чаадаеву. Мы же можем сравнить прошлое с настоящим…
Небезынтересно, что Тургенев помог брату Павловского Арону Яковлевичу Павловскому (1856-?). Как участник 'хождения в народ' он проходил по 'делу 193' – 'Большой процесс' (1877-1878), однако сумел бежать в Америку, а в 1879 г. вернулся в Париж, где ранее какое-то время жил и где познакомился с Тургеневым, который устроил его в сельскохозяйственную школу в Монпелье и во время обучения поддерживал материально. После Арон Яковлевич оказался в Аргентине, где сделался финансистом и землевладельцем… Затем крестился, стал сотрудником 'Нового времени' и соответствующих органов в Париже, где занимал должность синдика русской печати, боролся со всяческой 'крамолой' и ратовал за франко-русский союз.
Правда, в связи с делом Дрейфуса прекратил сотрудничество с 'Новым временем';
Суворин совершенно искренне не понимал почему, в чем дело…32 Кажется, Тургенев был готов делить евреев на 'хороших' и 'плохих', но при этом 'ни в коем случае не обобщать'. 'Плохие' – в 'Жиде' или, скажем, в 'Истории лейтенанта Ергунова', где содержательница притона – безобразная жидовка с 'угрюмыми свиными глазками и седыми усами на одутловатой верхней губе' (кстати, рассказ писан в 1867 г. зрелым мастером). 'Хорошие,' но, увы, несчастные – в рассказе, который так и называется 'Несчастная', или в 'Смерти Чертопханова'.
Рассуждая о становлении личности классика германской литературы Бертольда Ауэрбаха (1812-1882), Тургенев писал: 'Было еще одно обстоятельство, которое придало его зарождающемуся развитию особое направление, его уму – особую окраску.
Ауэрбах – еврей и с детских лет знал нужду… Вместе с поэтическим даром Ауэрбах унаследовал и ту остроту рассудка, ту отчетливую сообразительность, ту выносливую силу терпения – словом, те качества, которые составляют отличительные признаки еврейской породы. Эти качества пришлись ему в пользу – сперва при изучении Талмуда (с двенадцатилетнего возраста его предназначали в звание раввина) и он развил их потом еще сильнее, когда, будучи студентом в Мюнхене и Гейдельберге, променял свои прежние занятия на чисто спекулятивную философию.
Поэт и философ, и еврей в Ауэрбахе сказались в самом выборе первого его научного труда и первого поэтического произведения: предметом того и другого было одно и то же лицо, по духу и по происхождению близкое и как бы родственное Ауэрбаху – Спиноза…33 Из этого пассажа следует, что Ауэрбах как бы собирательный образ еврейства, и все его успехи обусловлены национальной принадлежностью. Тургенев в данном случае не удержался от обобщения, которое, как всякое обобщение, в той или иной мере ущербно. (Здесь нелишне напомнить, что Л.Н. Толстой в 1860 г. в Дрездене посетил 'народного немецкого писателя' Ауэрбаха, который ему «очень понравился. Сейчас читаю его 'Denkersleben'. Он историю Спинозы по точным данным романтизировал… Мне было очень приятно: он был старый человек, я – молодой, и он ласково встретил меня»34).
Хищница, в частности хищница-еврейка, наличествует в нескольких произведениях И.С.
Тургенева (рассказы 'Жид', 'История лейтенанта Ергунова'). Часть современников считала, что этот образ 'навеян' отношением Виардо к Тургеневу, 'попавшему в когти хитрой еврейки', о чем в Париже все 'прекрасно знали'. Что Виардо еврейка, упоминается в мемуарах, по крайней мере, дважды – у Панаевой: 'В типе ее лица было что-то еврейское, хотя Тургенев клялся, что она испанка, но жадность к деньгам в Виардо выдавала ее происхождение'35; у С.У. (Уманец). В воспоминаниях И.П. Павловского читаем: говоря о героине романа Эдмона Гонкура 'Faustine' (в русском переводе 'Актриса'), И.С. назвал ряд возможных прототипов: Рашель, Полина Виардо, Сара Бернар36. Таким образом, подруга Тургенева вписывается в еврейский круг. Любопытно, что еще в 1876 г. в 'Одесском вестнике' (№ 208) некто С.С. (вероятно, Н. Гольденберг) назвал Тургенева юдофобом. Сам Тургенев писал А.Ф.
Писемскому 10 (22) мая 1871 г. в Лондон:
Любезнейший друг А[лексей] Ф[еофилактович]! Присланное вами письмо заключало отрывок из еврейского журнала 'День', в котором упрекают меня за то, что я, говоря о скульпторе Антокольском, не упомянул, что он еврей. Я это сделал не из нерасположения к еврейскому племени (я скорее пристрастен к нему), а просто потому, что в сообщенных мне Антокольским биографических сведениях не было сказано ни слова о его происхождении37.
Ясно, что Тургенев хитрил: он-то точно знал, кто по национальности скульптор, но не хотел акцентировать на этом внимание читателя. Бдительный Адольф Ефимович (Арон Хаимович) Ландау (1842- 1902), известный в то время публицист, тотчас отреагировал, напечатав в еженедельнике 'День' 26-е 'Петербургское письмо', в котором говорилось: '…даже наш лучший писатель И.С. Тургенев, сообщивший довольно подробные биографические сведения о нашем художнике, не упомянул о том, что г. Антокольский еврей. Что побудило их умолчать об этом обстоятельстве – желание ли не повредить художнику обнаружением его еврейского происхождения, так как у нас все еще существуют в этом отношении предубеждения и предрассудки, или что-нибудь другое – нам неизвестно. А между тем упомянуть было бы вовсе нелишне'38.
Вернемся, однако, к И.Н. Соркину, который еще дважды пытался подвигнуть русских писателей на доброе дело. Из его подвигов два, точнее полтора, можно назвать успешными. Половина относится к Л.Н. Толстому. Еврейская энциклопедия сообщает об этом скупо: 'С той же просьбой (заступиться за евреев. – С. Д.) он обратился к Толстому, у которого возбудил интерес к еврейскому языку. Соркин рекомендовал Толстому Минора в качестве преподавателя'39.
Зато визит к М.Е. Салтыкову-Щедрину увенчался полным успехом. Из рассказа журналиста А.Е. Кауфмана узнаем, что однажды Соркин явился к нему в редакцию 'Новостей' крайне взволнованный:
– Ну, батенька, я, кажется, оказал евреям медвежью услугу…
– Каким это образом? – спросил я.
– Я, как вы знаете, получил уклончивый ответ от Тургенева насчет его заступничества за евреев. Перебирая имена выдающихся русских писателей, которые могли бы откликнуться на еврейские невзгоды, я остановился на нашем знаменитом сатирике Щедрине и отправился к нему. Я объяснил цель визита, нарисовав картину ужасного положения угнетаемых евреев. Щедрин окинул меня своими большими глазами, так что я невольно поддался назад. 'Какое вы имеете право обращаться ко мне? – крикнул он своим резким голосом. – Ступайте к Каткову, который с вашим Поляковым в большой дружбе: Поляков даже подарил ему дом под лицей!' – 'Но какое евреям дело до Полякова? И неужели только за подношения и по дружбе надо негодовать по поводу несправедливой травли?' – возразил я. Но Салтыков еще пуще раскричался и схватился за спинку кресла; я машинально сделал то же, но скоро пришел в себя и ушел.
Соркин ошибся. Через некоторое время в 'Отечественных записках' появилась июльская сатира Щедрина о вампирах самобытных и инородных. Сатира эта произвела сильное впечатление. Соркин торжествовал…40 «Что прикажете делать! – восклицал в 1876 г. упомянутый аноним в 'Одесском вестнике'. – Крупные писатели русские заражены… юдофобией. Тургенев еще в юности написал рассказ 'Жид', где вывел отца, продающего офицеру свою дочь.
Некрасов в последней своей поэме ('Современная песня'. – С. Д.) написал еврейскую песню, где проводит самые нелестные для евреев мысли. Щедрин также не может встретиться с евреем, чтобы не щелкнуть его… И это русская интеллигенция.
Это люди, которых нельзя упрекнуть в злостном пристрастии или глупых предрассудках… У Достоевского, наконец, это юдофобия доходит почти до мании»41.
Первое открытое письмо непосредственно главному редактору 'Отечественных записок' Н.А. Некрасову после первого погрома 1871 г. в Одессе было опубликовано в 'Вестнике русских евреев' в 1872 г. (в то время еще тлели надежды евреев на равноправие) и подписано неким юристом М. Хволосом. Думаю, что публикация 'вынудила' десять лет спустя Салтыкова-Щедрина внять просьбе Соркина. Письмо Хволоса очень пространное, поэтому привожу его с купюрами:
М.Г. Николай Алексеевич!
Одна из характеристических и с первого взгляда совершенно загадочных черт злосчастного вопроса в России это – поразительное невежество, легкомысленное, а подчас даже просто недобросовестное отношение к нему большинства органов русской печати. Никакой мыслитель в мире, хоть будь он семи пядей
