перекупить старую газету…
– 'Новое время', – доложил Извольский, – как раз и попало под прицел. Сегодня мне позвонил профессор Пиленко… Он сказал, что немцы действуют через Манасевича-Мануйлова… Беседа с Пиленко прервалась, ибо ко мне вдруг явился сам германский посол… Порталес был явно смущен… 'Разговор между нами, – сказал он, – пусть и останется между нами. Но я попал в очень неловкое положение. Берлин перевел в мое распоряжение 800 тыс. руб. для подкупа русской прессы' (4, 124). И хотя 'сионисты лютейше ненавидели за отсутствие соплеменного патриотизма' (4, 133) Ванечку Манасевича-Мануйлова, он, склоняясь над 'чистым листом бумаги, чтобы сделать его грязным и за это получить деньги' (4,134), верой и правдой служит не только департаменту русской полиции и 'германскому генштабу', но и, конечно, Распутину, т.е. сионистам ('за спиною Распутина стоит некое таинственное сообщество 'жидо-масонского' толка' (6, 91)): 'Подумав, банкир решил помочь императрице и вызвал к себе Манасевича-Мануйлова, который давно состоял его тайным агентом (о чем Белецкий не догадывался, считая его своим преданным шпионом)' (6,120).
Писатель В. Пикуль не преувеличивал, когда объявлял, что в 'хронике' нет вымышленных героев и многое им было проверено по работам историков (отнюдь не неизвестных, а тем более 'последних советских'). Автор утаил только одно: основной сюжет романа был документально-иллюстративным материалом 'Протоколов Сионских мудрецов' с небольшими (в соответствии с современностью) отклонениями в германофобию, шпиономанию и полицейщину. Как бы там ни было, 'своевременный роман' Пикуля в период активности 'Антисионистского комитета' (органа КГБ) не противоречил общей линии партии и правительства: 'Судьбы международных капиталов вообще запутаны. Но они трижды запутаны, когда проходят через руки сионистов. Деньги в этих случаях выносит наружу в самых неожиданных местах, словно они прошли через фановые глубины канализации' (6, 82), 'Новое время' юридически уже находилось в сионистских руках, но Рубинштейн еще не приступал к делу…' (6, 86), 'На одной из литовских мыз Мясоедов 'был пойман на месте преступления'… Мясоедов, оказывается, не раз навещал Распутина… и все его помощники, арестованные вместе с ним, были связаны с финансовым окружением Распутина; если при этом вспомнить, что в охране Распутина служили германские агенты, то подозрения еще более усиливаются…' (6, 87). 'Они заговорили о массовом производстве в кругу сионистов фальшивых дипломов на звание зубных врачей…' (6, 107) Климович в одну ночь арестовал свыше двухсот жуликов, которые, при всей их безграмотности, имели на руках дипломы дантистов… Для Симановича это было как гром среди ясного неба – сионисты пребывали в нервозном состоянии 'шухера', обвиняя судей в закоренелом 'антисемитизме' (6, 108). 'В первую очередь, – признался Симанович, – мы искали людей, согласных на заключение сепаратного мира с Германией'(6, 113). «Палеолог записал: 'Долго не забуду выражения его глаз… Я видел перед собой олицетворение всей мерзости охранного отделения'. И сразу же попросил секретаря принести из архива секретное досье на Ванечку, в котором содержалась одна слишком 'интимная' деталь из биографии Манасевича: в 1905 году он – выкрест! – был одним из устроителей еврейских погромов в Киеве и Одессе…» (7, 52).
Что ж, писательское чутье В. Пикуля не обмануло: следуя тезисам 'Протоколов', можно было развернуть перед читателем страшную картину продавшейся, развращенной, порабощенной и преданной России, главным врагом которой были… сионисты: '…на подоконнике показалась фигура Борьки Суворина… издатель-черносотенец открыл трескучую канонаду из револьвера, крича при этом:
– Люди русские!.. Поганые захватили мою газету!
Закрутилась машина полицейского сыска… Подпольные связи финансовых воротил уводили очень далеко – вплоть до Берлина… 'Это дело вызвало внимание всей России, – писал Аарон Симанович. – Я должен был добиться прекращения дела Рубинштейна, так как оно для еврейского дела могло оказаться вредным!' (7,78).
Так романом 'У последней черты' была поставлена последняя точка: дело евреев, основных подсудимых в истории гибели Российского самодержавия и свершений русских революций, стало главным, а свидетелями обвинения выступила та самая темная сила 'придворной камарильи и бюрократии', которую 'зовут реакцией между двумя революциями' (4, 19). Советский читатель в 1979 г. открывал для себя не апокрифические и 'полицейско-кликушеские', а документально выверенные и беллетристически оформленные 'Протоколы Сионских мудрецов'.
Писания В. Пикуля, В. Кочетова, И. Шевцова, публицистов 'Октября', 'Молодой гвардии', 'Нашего современника' или 'Кубани' в 1968-1985 гг. подготовили и унавозили почву для возникновения монархическо-шовинистической идеологии общества 'Память', программой которого стала статья 'Русофобия' академика по отделению математических наук, еще совсем недавнего диссидента И.Р. Шафаревича23.
Шафаревич с блеском, абсолютно не свойственным былым идеологам черной сотни и 'разоблачителям' из белоэмигрантской элиты, предложил новое решение позабытой старой задачи на основе критики 'либерально-интеллигентско-культурологического' движения, в авангарде которого оказалась, по его мнению, 'третья волна' эмиграции.
Знакомя широкую советскую публику с неизвестными ей именами и работами литераторов (Г. Померанц, А. Амальрик, Б.Н. Шрагин, А. Янов, А. Синявский и др.) и цитируя столь же неизвестных ей мыслителей прошлого (француз О. Коши, немец М. Вебер, русский Л. Тихомиров, еврей Л. Пинский), Шафаревич решил добиться эффекта удивительной новизны и самостоятельности. А 'космогонический' размах его рассуждений, иллюстрированных Библией, философией, литературой, исто 213 рией и политологией, должен был придать работе фундаментальность и доказательность.
Советский читатель, незнакомый с громадной антисемитской литературой начала века (не говоря уже о зарубежной), очевидно, не уловит модернизированную компиляцию академика: борьба 'Малого' и 'Большого' народов может восприниматься достаточно правдоподобно и прилагаться к происходящим в России процессам. Однако при текстовом сопоставлении логика 'Русофобии' Шафаревича и логика работ 'русских патриотов' оказываются 'взаимодополняющими'. Более того, опосредованное, а поэтому-то и неуловимое, но интегральное сходство концепций Шафаревича и его забытых коллег лишает 'Русофобию' всякой самостоятельности. Говоря математическим языком, в его теореме правила доказательства вины евреев – те же, различны только 'пространственно-временные образы' ('жидо-масоно-интеллигентский заговор' – заговор 'Малого Народа', включающий евреев и интеллигенцию).
Не касаясь критики избранных Шафаревичем работ литераторов 'третьей волны' (выбор авторов по большей части 'из евреев' сам по себе красноречив), попытаемся 'оголить' опосредованную логику математика и обнаружить ее источники. Другими словами, нас интересуют 'позитивные взгляды' автора, а не его полемические контраверзы.
Прежде всего следует отметить определенную идеализацию Шафаревичем истории своего народа. Правда, это свойственно, вероятно, всем националистам. Так что ни в вину, ни в заслугу любовь к Отечеству поставлена быть не может. Однако идеализации бывают разными: одни возникают на гипертрофии отдельных положительных моментов, другие – за счет уменьшения значения недостатков.
Считая, что термин 'самодержец' никак не означал 'признания его права на произвол и безответственность, а выражал только, что он – суверен, не является ничьим данником (конкретно – хана)' (63, 101), Шафаревич смешивает генетическое с онтологическим. Впрочем, он сам вводит негативное отношение к 'термину': 'Яркий пример осуждения царя – оценка Грозного, не только в летописях, но и в народных преданиях…' (63, 101). Петр I прослыл в народе антихристом именно в силу своеволия, воспринимаемого оппозицией как антитрадиционное и антихристианское. Поэтому термин 'самодержец' в приложении к Петру Великому – как раз означает 'произвол' (ср. религиозный термин 'беззаконие', который определяет антихриста).
Столь же противоречив и тезис о концепции 'третьего Рима' ('Россия оставалась единственным православным царством… Русское царство будет стоять вечно, если останется верным православию'): 'Эта теория не имела политического аспекта, не толкала к какой-либо экспансии или православному миссионерству. В народном сознании (например, в фольклоре) она никак не отразилась' (63, 102).
Во-первых, после Флорентийской унии и падения Константинополя, действительно, Россия была единственным самостоятельным православным царством (хотя православие сохранялось и в Болгарии, и в Македонии).
Во-вторых, падение Рима и падение Византии ('Второго Рима') было вызвано отнюдь не отпадением от
