'истинной веры' (христианство распространилось в Западной Римской империи в эпоху ее агонии, а в Восточной православие было государственной религией, и падение Константинополя было вызвано не религиозными причинами, что хорошо понимал 'старец' Филофей). Усиление Московской Руси при Иване III не могло не вызвать аллюзий (и иллюзий). Для псковского монаха формула 'Москва – третий Рим, а четвертому не бывать' (такова полная формула) – имела двойной смысл. Приравнивая Москву к Риму и Константинополю, Филофей превознес величину русского государства: ни империей, ни 'Россией' в современном смысле – от Буга до Колымы – Московская Русь в то время не была. По занимаемой площади и численности населения Польско-Литовское королевство не уступало Московскому царству. С другой стороны, ересь жидовствующих и вызванные ею ассоциации с 'концом времен' определяли эсхатологический смысл 'третьего Рима': вслед за победой еретиков и кратковременным царствованием 'сынов дьявола', по мнению Филофея, должно было наступить вечное царствие Божие, в котором ни Рима, ни Византии, ни Москвы не существовало бы, следовательно, четвертый Рим (апокалиптический) – быть не может.
Шафаревич насчет же фольклора просто 'умолчал', поскольку 'москво-центризм' ('Начинается земля, как известно, от Кремля' и т.д.) – явление достаточно хорошо знакомое в XVII-XX вв.
Столь же противоречив и другой тезис математика: 'Никакой специфической для русских ненависти к иностранцам и иностранным влияниям, которая отличала бы их от других народов, обнаружить нельзя. Сильны были опасения за чистоту своей веры, подозрительность по отношению к протестантской и католической миссионерской деятельности. Здесь можно видеть известную религиозную нетерпимость, но эта черта никак не отличает Россию того времени от Запада, уровень религиозной нетерпимости которого характеризуется инквизицией, Варфоломеевской ночью и Тридцатилетней войной' (63,102).
Конечно, упоминание о 'специфической ненависти' (а почему бы не о 'специфической любви'?) необходимо для последующего рассуждения по поводу иудейской ненависти к христианам (=религиозной нетерпимости), точнее, по Шафаревичу, еврейской ненависти к русским (=этнической нетерпимости).
Можно понять патриотические смягчения ('опасения', 'подозрительность'), Думается, что сам по себе этот тезис Щафаревича, да еще в такой ограниченно-исторической постановке, сводимой ко времени рас 215 кола, сопоставляемого с гугенотскими и прочими войнами, – следствие выбора такого 'угла зрения', при котором русскому народу (исторически и онтологически) свойственны те же нравственно-этические достоинства и недостатки (абсолютно справедливая мысль), какие присущи всем (за исключением, конечно же, евреев) другим народам: 'Сводить всю дореволюционную историю к Грозному и Петру – это схематизация, полностью искажающая картину (а историю еврейского народа сводить к библейским войнам и расправам? – С.Д) – Такая подборка выдернутых фактов ничего не может доказать' (63, 102). Согласимся с этим, так же как и с заверением автора, что 'эти аргументы – заимствованы' (63, 102).
К другим же аргументам относятся: опровержение приписываемой русскому народу черты 'рабской покорности' в сопоставлении… с англичанами, принявшими скроенное Генрихом VIII 'совершенно новое исповедание'; свободомыслие русских людей в том, что когда 'второстепенные… изменения обрядов, введенные властью, не были приняты большей частью нации… и за 300 лет проблема не потеряла остроты' (63, 101-103); опровержение 'типичного для русских' подчинения церкви государству, поскольку формы 'единогласного послушания' (термин А. Шрагина), возникшие в протестантских странах, были 'точно скопированы Петром I' (63, 103); опровержение русского происхождения концепции тоталитарного государства, 'подчиняющего себе не только хозяйственную и политическую деятельность подданных, но и их интеллектуальную и духовную жизнь', ибо эта концепция была 'полностью разработана на Западе' (63, 103); опровержение, что 'мессианизм' ('явление очень старое') возник в России, поскольку недавнее 'очень тщательное исследование этой традиции… о России упоминает лишь… в связи с тем, что западный 'революционный мессианизм' к концу века захлестнул и Россию' (63,104); опровержение тезиса о 'предопределенности революции в России', ибо в Россию 'социализм был полностью привнесен с Запада' (63, 105).
Собственно говоря, 'опровержения' Шафаревича – это своеобразные обвинения в 'грехах'… по Н.Я. Данилевскому ('Европейничанье – болезнь русской жизни') Запада (точнее, Европы) и своих, конечно, русских собратьев (от Петра I до Бакунина и Герцена)24. Шафаревич предъявляет претензии к избранным им самим оппонентам: 'Русскую историю наши авторы (курсив мой. – С.Д.) рассматривают исключительно в плоскости современного сознания, полностью игнорируя требования историзма' (63, 107). Что ж, согласимся с позицией математика, но при этом обратим внимание на известный, если не сказать – подражательный, 'историзм' Шафаревича. При знакомстве с его работой прежде всего бросается в глаза странный, с точки зрения 'историзма' академика, подбор авторитетных (=положительных) имен и… анонима (автор 'недавнего очень тщательного исследования' мессианизма – Достоевский, Вл. Соловьев, Тихо 216 миров, Огюстен Коши25, М. Вебер) и разоблачаемых им авторов (Гоббс, Ceн-Симон, Фурье, Руге, Гейне, Салтыков-Щедрин, Бялик, Мартов).
'Странность' избирания 'пророков' и 'врагов человечества' тут же (исчезает, когда читатель начинает понимать, что академик (видимо, натерпелся страха во времена диссидентства), побоялся назвать (и сослаться) в своей 'Русофобии' автора 'очень тщательного исследования' традиций 'революционного мессианизма' – Г. Бостунича26. Дело не только в том, что логика доказательств (как и некоторые примеры) зловредности ('Малого Народа' (то бишь, евреев) позаимствована И.Р. Шафаревичем, а в том, что весь камуфляж полемики с современными 'русофобами' понадобился для инъекции русской патриотической среде (не входящей пока что в общество 'Память') 'Протоколов Сионских мудрецов'.
'Конспирация' мышления Шафаревича алгебраична, поэтому он использует известные ему 'профессиональные' приемы. Приведем некоторые из них.
Метод подстановки одних терминов (имен, произведений, ситуаций и т.д.) вместо других. Если Шафаревич, ссылаясь на 'Кошена', начинает рассуждать о кальвинизме и Англии в XVI-XVII вв. и обвинять пуритан (в их идеологии мы узнаем «знакомые черты 'Малого Народа'… еще до сотворения Бог предопределил одних людей к спасению, других – к вечной погибели» (63, 120)), то это ему нужно только для того, чтобы в заключение сказать: 'И, действительно, пуритане призывали к полной переделке мира… Причем, к переделке по известному им заранее плану. Призыв 'строить на новом основании' подкреплялся у них знакомым уже нам образом 'построения Храма', на этот раз – восстановления Иерусалимского Храма после возврата евреев из пленения… реальная роль кальвинизма… состояла в том, что… новому слою богачей удалось опрокинуть традиционную монархию, пользовавшуюся до того поддержкой большинства народа' (63,121).
Достаточно сравнить с мыслями Г. Бостунича о 'жидо-масонском заговоре', являвшегося 'бичом человечества' в Англии ('Это они, руками фанатика Кромвеля, произвели английскую революцию 1648 г., в результате которой евреи, получив в Англии равноправие, сделали страну базой для дальнейшего еврейского наступления…' (1922, 109)), и о IV этапе завоевания мира 'Символическим Змием' – '…я считаю 1648 г…Лондон, когда фанатик Кромвель (который, кстати, сам был масон) ради своих пуританских идеалов не побрезговал стать политически – наймитом… Франции, а масонски – орудием жидов… послав на плаху английского короля Карла Стюарта…' (1922, 132)), – чтобы под 'пуританами' и 'кальвинистами' Шафаревича узнать 'масонов' и 'жидов' Бостунича.
Методы ассоциации пересекающихся множеств. Г. Бостунич закончил свое исследование на оптимистической ноте, процитировав не только евангельское (как его враги-братья в Совдепии) 'Кто не со Мною, Тот против Меня', но и слова Минина из драматической хроники А.Н. Островского 'Минин и Пожарский' ('правдиво сказал поэт'):
Самих себя сначала приготовить
Должны мы: помыслы потом очистить,
Говеньем волю утвердить на подвиг
И скорому Помощнику молиться;
Он даст нам разум, даст нам силу слов…
…
Тогда пойдем будить уснувших братьев
И Божьим словом зажигать сердца.
Плач и покаяние возродят нас и нашу великую Родину' (1922, 228). Конечно, современный исследователь, в отличие от 'недавнего', обязан цитировать не драматическую хронику А.Н. Островского, а советского (не важно, что второстепенного, зато тоже 'из жидов'), покусившегося на народное мнение.
