— Которая же именно? — спросила Энн. — Тут так легко запутаться.
Лицо Сьюзен начала заливать краска. В эту минуту она была похожа на котенка, который ждал, что его погладят, а получил пинок. Ей не совсем было ясно, о чем идет речь, но она чувствовала, что меня всячески стараются поддеть.
— А мне всегда казалось, что вы предпочитаете женщин постарше, — сказала Энн. — Более зрелых, более soignee[8].
Я поглядел на ее торчащий нос и тут только заметил, что на другом конце стола Джонни Роджерс о чем-то оживленно болтает с Сэлли. Внезапно я все понял.
— Я не слышал, что вы сказали, дорогая, — кротко проговорил я. — Ни единого слова не слышал.
Она сердито на меня посмотрела.
— Помоему, у вас очень хороший слух.
— Только не в тех случаях, когда я не хочу слышать.
Энн, не сказав больше ни слова, направилась туда, где сидел Джонни.
«Она знает слишком много», — подумал я, и меня охватило предчувствие беды.
— Почему вы хмуритесь? — спросила Сьюзен. — Вы рассердились на меня?
— Что вы, конечно нет! Я просто задумался.
— О чем вы задумались?
— О вас. Я всегда думаю о вас.
— По-видимому, это совсем не доставляет вам удовольствия. Вы так страшно хмуритесь, словно замышляете убийство. Порой у вас бывает ужасно жестокое лицо, Джо.
— Когда дело касается вас, я мягок и сентиментален.
— Что же вы думали обо мне?
— Это я скажу вам как-нибудь в другой раз.
— Скажите сейчас.
— Это не для чужих ушей. Я скажу вам, когда мы будем одни.
— О! — вздохнула она. — Гадкий!
После ужина были танцы. Сьюзен танцевала превосходно — легко, непринужденно, очень ритмично; казалось, она весело порхает над полом, радуясь своей невесомости. В перерывах между танцами мы сидели на кушетке, и я держал ее за руку. Руки у нее были белые и чуть-чуть пухлые, ногти розовые и блестящие. (Мне вспомнились руки Элис — тонкие, даже почти костлявые, с желтизной от табака на мякоти указательного пальца и беленькими пятнышками на ногтях.) Всякий раз, когда я взглядывал на Сьюзен, она отвечала мне простодушной счастливой улыбкой — без тени притворства или жеманства: я чувствовал, как радость играет в ней, словно крепкий, здоровый ребенок.
Когда раздались звуки танго, я сказал Сьюзен:
— Это я танцевать не мастер.
— И я тоже.
— Здесь невероятно душно.
— И мне так кажется.
В саду было прохладно, и когда мы шли к беседке, наши шаги были легки и пластичны, словно мы все еще двигались в ритме танца, а газон, казалось, пружинил под ногами. В небе плыла полная луна, и в ее неярком свете смягчилась воспаленная краснота кирпичного фасада. В беседку долетала изысканно экзотичная мелодия «Танго вдвоем» — она была как привкус джина в коктейле «Эрл Грей» — и разбивалась о чугунное безмолвие вересковой пустоши. Этот ночной пейзаж был похож на декорацию из какой-то оперетты: казалось, одно слово, один наклон прожектора — и шпалеры живой изгороди заалеют как кровь, на цветочных клумбах запестреет узор из тюльпанов и маргариток, левкоев и лупинов, сырой душный запах беседки потонет в свежих ароматах ночи, и в теплом, неподвижном воздухе разольется щебет птиц и гуденье пчел.
Когда я заключил Сьюзен в объятия, она вся дрожала. Я коснулся губами ее лба.
— Это чистый поцелуй, — сказал я. И поцеловал ее снова — в губы. — Не надо бояться, родная…
— Вас я никогда не боюсь.
Мне захотелось отплатить ей за ее доверчивость — так хочется дать горсть конфет ребенку, когда видишь, как он тебе рад. Мне мучительно захотелось отплатить ей чем-нибудь равноценным тому, что она отдавала мне.
— Увидимся завтра? — спросил я Сьюзен. — Я позвоню вам в десять.
— Нет.
— Почему?
— Потому что вы гадко вели себя со Сьюзен. Вы сказали, что будете звонить, и ни разу не позвонили. Теперь скажите сразу: где и когда.
— В шесть часов в Леддерсфорде, у театра. Милая… — Я покрыл поцелуями ее щеки, и нос, и нежную, гладкую шею, и подбородок. Я чувствовал, что она все еще дрожит.
— Если бы мы могли остаться здесь так навсегда.
— И мне бы этого хотелось, моя радость. — И это была правда. Быть может, если бы время остановилось для меня в ту минуту, я нашел бы в себе силы задушить дешевое, мелкое чувство торжества, которое начинало звучать во мне, сумел бы найти в своем сердце достаточно подлинного жара, достойного ее любви. Если бы только я мог остаться с нею хотя бы на два часа в этой беседке, когда ритм танца еще пульсировал у нас в крови, а лунный свет, и дыхание уходящей зимы, и восторг первых прикосновений сделали ничтожными все препоны, бессмысленными все сложности. Но судьба не подарила нам этих двух часов. Время подобно ссуде из банка: ее предоставляют тебе лишь тогда, когда твой капитал достаточно велик, чтобы ты в ней не нуждался.
16
Когда я подошел к Леддерсфордскому театру, Сьюзен уже ждала меня. Ее лицо казалось необычайно свежим и ярким на фоне прокопченных зданий города.
— Здравствуйте, радость моя! — Я протянул ей обе руки. — Простите, что опоздал.
— Вы плохо себя ведете. — Она крепко сжала мне пальцы. — Никогда больше никуда с вами не пойду, — добавила она, подставляя мне лицо для поцелуя. — Я так ждала этой минуты! Я очень гадкая, правда?
— Вы — мое единственное счастье, — сказал я и вдруг почувствовал себя очень старым. — Сегодня в «Одеоне» хороший фильм, — продолжал я, вытаскивая из кармана вечернюю газету. — И весьма посредственная пьеса в этом театре. А может быть, вы предпочтете что-нибудь другое?
Она опустила глаза.
— Не сердитесь. Но мне не хочется идти в кино. И в театр тоже.
— Почему же я должен сердиться? Только, если вам хочется погулять, место выбирайте сами. Я плохо знаю здешние окрестности.
— У-у, какой гадкий! — воскликнула она. — Я вовсе не говорила, что хочу гулять.
Впрочем, есть такое место — Бентонская роща. У меня там рядом живет подруга. Но мы можем и не заходить к ней.
Она взяла меня под руку, и мы направились к остановке, откуда отходили автобусы на Бентон. Мы шли мимо складов, где стоял тяжелый, маслянистый, но какой-то до странного нефабричный запах необработанной шерсти, мимо прилепившихся к ним тесных контор с неизменной обстановкой из красного дерева и высокими вертящимися табуретами, мимо готического здания текстильной биржи, словно перенесенного сюда с иллюстрации Доре, и я испытывал то же чувство, какое, должно быть, испытывают владельцы больших автомобилей — властители жизни, хозяева, магнаты: город принадлежал мне, он был любящим отцом, его грязь и мрак были фундаментом моего роскошного особняка в Илкли, или в Харрогейте,
