или в Бэрли, давали мне возможность отдыхать в Биаррице или Монте-Карло и шить костюмы из материи, специально изготовленной для меня, — Сьюзен изгнала из моей души зависть, сделала меня богачом. Мы шли медленно, заглядывая во все витрины: я купил себе пару светлых кожаных ботинок, рубашку из настоящего шелка, дюжину шерстяных галстуков, шляпу из ворсистого фетра за пять гиней, барсуковую кисточку для бритья и спортивную машину «триумф». А Сьюзен я купил большущий флакон духов Коти, норковую пелерину, серебряную щетку для волос, нейлоновую комбинацию и целую банку засахаренного имбиря. Вернее, я все это купил бы, если бы магазины по какой-то непонятной причине не оказались закрытыми.
В автобусе были деревянные сиденья — это напомнило Сьюзен о том, как она ездила по Франции в вагоне третьего класса. И она защебетала, рассказывая своим звонким, ясным голоском о Руане и Париже, о Версале, Реймсе, Сен-Мало и Динане, о Монмартре, Монпарнасе, Лувре, «Комеди франсэз», перечисляя эти названия без всякой рисовки, так что у меня ни разу не возникло ощущения, будто она хвастается: она в самом деле была там, ей там понравилось, и она хотела поделиться своими впечатлениями со мной. В Леддерсфорде не любят тех, кто задирает нос. Собственно, если человек говорит на очень правильном языке, на него уже смотрят с подозрением: значит, подделывается под богача. Ну а если он рассказывает о том, что ездил отдыхать за границу, то это уж наверняка надутый спесью зазнайка, а по сути дела пустышка и ничего больше. Мы ехали на верхнем этаже автобуса, и все, кто был там, слышали болтовню Сьюзен, но она почему-то не вызывала у них возмущения. Наоборот, на лицах у всех была снисходительная улыбка, восхищение с примесью легкой грусти (принцесса снизошла до нас, она здесь, так близко, что до нее можно дотронуться, если осмелеть), — со временем я привык к тому, что так встречают ее всюду, где бы мы с ней ни появились. Мне даже приходило в голову, что если бы задаться целью покончить с коммунизмом в нашей стране, надо было бы собрать сотню девушек вроде Сьюзен, посадить их в автобусы и покатать по Великобритании.
— Как я вам завидую, — сказал я. — Мне бы так хотелось поехать во Францию, пока я не слишком стар и пока это еще может доставить мне удовольствие.
— Ну, вам еще до старости далеко! Вот глупенький!
— Нет, право, я очень старый. Мне двадцать пять лет. Настоящая д. р.
— А что такое д. р.?
— Вы шутите! Неужели вы в самом деле не знаете?
— Право же нет.
— Дряхлая развалина. — И, вытащив из кармана блокнот, я нацарапал в нем несколько слов.
— Что это вы там пишете? — Она заглянула мне через плечо. — Вот гадкий! Я сейчас вырву этот листок.
Я спрятал блокнот в карман.
— Я собираю сьюзанизмы, — пояснил я. — Вчера вечером вы сказали, что у меня голос — как медовые конфеты, а улыбка — ужасно старая и ужасно гадкая. Для начала вполне достаточно.
— Но это же правда, — возразила она. У вас голос, как медовые конфеты — бархатистый, густой и нежный. Чудесный голос. И я так люблю медовые конфеты! С удовольствием съела бы сейчас, только, к сожалению, у меня все талоны кончились.
— Какое прискорбное событие! — посочувствовал я. — Но если вы заглянете в мой правый карман, может быть, вы там коечто и найдете…
Она перегнулась через мои колени, — ее пушистые, пахнущие апельсином волосы коснулись моей щеки. Краешком глаза я увидел, что мы проезжаем мимо улицы, где живет Элспет. Как давно это было, подумал я, и словно не со мной. Тело, которого через несколько слоев одежды чуть касалась сейчас Сьюзен, было моложе, сильнее, чище того, которое тогда ласкала Элис.
Сьюзен взвизгнула от восторга.
— Миленький Джорик, именно то, чего мне так хотелось! — Она вся просияла. — Джо, вы будете всегда дарить мне то, что я захочу?
— Всегда, дорогая.
Весь остаток пути она крепко держала мою руку, выпуская ее лишь затем, чтобы положить в рот еще одну медовую конфету.
Когда-то Бентон был живописным и удивительно своеобразным городком, — там даже выделывали особый сыр, который назывался «голубой бентонский». Теперь же вокруг старинных домиков из серого камня, сгрудившихся у мощенной булыжником рыночной площади, образовался уродливый нарост из штукатурки, кирпича и бетона. Но роща сохранилась, хотя из-за прорезавшей ее черной ленты гудронного шоссе она почти совсем утратила ту приятную, немного жуткую тишину, какую положено иметь всем лесам. Мы пошли по лесной дороге, и Сьюзен взяла меня под руку. По обе стороны от нас выстроились темные ряды елей, вокруг — ни души, и было очень тихо, но не так, как мне бы хотелось. За посадками елей начались английские деревья, лиственные, чья зелень, всю зиму находившаяся взаперти, теперь готова была вырваться наружу, словно птичья трель.
Мы углубились в рощу и через некоторое время набрели на небольшую ложбинку у склона холма. И в ту минуту, когда я расстелил на земле плащ и, сев на него, привлек к себе Сьюзен, солнце словно повинуясь моему желанию остаться с ней наедине, коснулось горизонта.
Когда мы поцеловались, Сьюзен крепко прижалась ко мне, — но совсем не так, как Элис, подумал я. Элис прижималась ко мне в порыве страсти, а у Сьюзен это было какой-то детской потребностью в ласке. Она обнимала меня неуклюже, как девочка, которая учится танцевать.
— Я тебя совсем не чувстзую, — сказал я. И, расстегнув ее пальто, начал поглаживать ей спину — теплую под тонкой шерстью свитера. Юбка Сьюзен задралась выше колен, и она машинально одернула ее. Она слегка дрожала — как тогда, на вечере; я осторожно положил руку ей на грудь.
— Как у тебя стучит сердце, — сказал я. — Неужели ты боишься, крошка?
— Сейчас немножко боюсь, — тихо ответила она.
Я просунул руки в широкие рукава ее пальто. Кожа (у нее была такая прохладная, нежная, что собственные пальцы показались мне грубыми и толстыми, как сардельки.
Ласковым движением скользнув от ее плеча вниз, к запястью, я без труда обхватил ее руку большим и указательным пальцами.
— Какие у тебя тонкие запястья!
— Вот сейчас ты меня в самом деле пугаешь, — весело заметила она. — Мне кажется, что я Красная Шапочка, а ты страшный Серый Волк.
— А я и в самом деле волк, — произнес я басом и легонько укусил ее за ухо.
— Ой, — вскрикнула она. — Сьюзен щекотно. Сьюзен очень щекотно. Она хочет еще.
Я порывисто обнял ее и вдруг ощутил бесконечное одиночество — чувство это было таким же реальным, как кладбищенский запах сырой травы вокруг нас, и таким же грустным, как журчанье ручейка в соседнем овражке. На меня напала тоска, какая бывает по воскресеньям: казалось, что время затягивает меня в странный мир, похожий на скверную гравюру, — темный, унылый, бесприютный. Сделав над собой усилие, я выбросил из головы вставшую перед моим мысленным взором картину: вечерний лес; два человека, оказавшиеся вместе неизвестно почему; в глубине — тени, означающие зрителей, — и принялся рыться в памяти, подыскивая красивые слова для Сьюзен.
— Господи, — сказал я, — ты так прекрасна, так нежна, что этому трудно поверить.
Ты напоминаешь мне весенний цветок…
— А ты мне — бурное море, — прервала она меня. — Сама не знаю почему… Ах, Джо, я… — Она помолчала. — Послушай, Джо, скажи мне…
— Все, что хочешь, детка.
Она провела рукой по моим волосам.
— Они у тебя такие красивые, такие мягкие, пушистые и светлые. — Я вспомнил, как Элис уговаривала меня не пользоваться бриллиантином («слишком это отдает дансингом, дружок»), и сейчас порадовался, что последовал ее совету: все было бы испорчено, если бы рука Сьюзен в эту минуту почувствовала на моих волосах пахучий жир. — Скажи мне, Джо, — тем временем продолжала она, — ты не подумал вчера, что я очень гадкая? Слишком смелая и бесстыдная?
— Ты была очаровательна, радость моя, — ответил я.
