Никто не принуждает этих молодых людей вступать в брак против их воли, но те, кому наиболее дороги их интересы, глубоко убеждены, что они словно созданы друг для друга и что любовь мисс Браун (или, вернее, то, что она принимает за любовь) к Лэмптону скоро пройдет. Лэмптон — человек не ее класса, и пропасть, разделяющая их, слишком велика, чтобы через нее можно было перекинуть мост. Если он попробует что-нибудь возразить, ему можно указать, что имеется немало девушек, вполне респектабельных, достаточно умных и привлекательных, на которых ему, однако, и в голову не придет жениться, — исключительно из-за разницы в их социальном положении. Он не опустится до того, чтобы взять в жены фабричную работницу или продавщицу. Почему же мисс Браун должна опуститься столь низко, чтобы выйти замуж за какого-то мелкого чиновника?
Нам сообщили, что Лэмптон провел несколько вечеров наедине с мисс Браун в доме одного местного предпринимателя. Мы не хотим сказать, что дело зашло дальше двух-трех поцелуев, — мы не собираемся обвинять их в отсутствии сдержанности или чувства приличия. Но, как говорил ее дедушка: «Когда мужчина с женщиной остаются вдвоем, с ними всегда есть третий — дьявол». Деловые интересы мистера Брауна связаны и с шерстяной промышленностью, а потому он имеет немалое влияние как в Уорли, так и в Леддерсфорде; следует тактично намекнуть вышеупомянутому предпринимателю, что с его стороны было бы крайне неразумно настраивать против себя человека, который может не только поддержать его в делах, но и помочь ему стать муниципальным советником.
Мы живем не в средние века: было бы неблагоразумно запретить мисс Браун видеться с Лэмптоном, и, строго говоря, невозможно запретить Лэмптону видеться с мисс Браун. Кроме того, мисс Браун — девушка с характером, ей уже девятнадцать лет, и любое нетактичное вмешательство может привести к побегу из дому и тайному браку.
Поэтому лучше всего устроить так, чтобы мисс Браун стала видеться с Лэмптоном как можно реже — например, ей следует порвать с «Уорлийскими служителями Мельпомены». Она нередко отправлялась на свидание с Лэмптоном под предлогом репетиции или визита к подруге, — следует слегка пожурить ее за эти обманы.
Полезной была бы и поездка за границу, а также посещение лондонских портных, ресторанов, магазинов и скачек. А с Лэмптоном вполне может справиться Фред Хойлейк, уорлийский казначей, — совершенно золотой человек, чей двоюродный брат, мистер Олдройд, является, кстати, служащим мистера Брауна, весьма им ценимым…
— Дурак ты, дурак, — сказал я себе громко, — чертов дурак! Неужели ты не видел этого раньше? Да ведь весь Уорли против тебя. — Я взглянул на себя в зеркало, висевшее над каминной доской. Внешность совсем недурная, но костюм куплен на распродаже для демобилизованных. И рубашку я ношу уже второй день. Психология выходца из рабочей среды: для работы все сойдет. Приходится смотреть фактам в лицо: прощай, Сьюзен, прощай большой автомобиль, прощай большой особняк, прощай, власть — прощайте, глупые прекрасные мечты! Я оглядел комнату: никогда прежде не была она мне так мила. Быть может, придется сказать «прощай» и Уорли, этой мебели с тонкими витыми ножками, белым с золотом обоям, горячей ванне по вечерам, деревьям, реке и вересковой пустоши, кривым, мощенным булыжником улочкам восточного квартала, таким старомодно уютным. И прощай, Элис. Впрочем, мы уже прсстились навсегда. Почему же я попрежнему думаю о ней как о чем-то неразрывно связанном со мной и сейчас, почему утром я решил, что Хойлейк узнал про Элис, почему порванную связь с женщиной, которая почти на десять лет старше меня, я считаю самым главным в моей жизни? Я вспомнил, как она кричала на меня, словно рыбная торговка; вспомнил меты возраста на ее обнаженном теле, ее побуревшие от табака пальцы, темное пятно на верхнем левом коренном зубе. Но все это не имело ни малейшего значения.
Я громко и грубо выругался, пустив в ход давно забытые слова времен моей фронтовой жизни. Затем подошел к телефону. Поднес руку к трубке, но не взял ее, а снова сел в кресло и принялся за Бенхэма. Сначала я думал об Элис всякий раз, как переворачивал страницу; каждый абзац кончался ее именем. Я не осмеливался думать о том, на что она решилась в Лондоне, но память об этом мучила меня, как зубная боль, приглушенная аспирином. Тогда я перестал бороться с собой, но решил во что бы то ни стало прочесть сегодня вдвое больше обычного. Через некоторое время имя ее уже столь же мало трогало меня, как номер страницы или название главы: значит, мне все же удалось сосредоточиться.
19
— Разве мы не пойдем сегодня к Сторам? — спросила Сьюзен.
— Нет, — сказал я. — У них гости.
Личико Сьюзен сморщилось, точно она собиралась заплакать, и она топнула ножкой.
— Какие противные! Они же звали!
— Больше мы туда не пойдем, — сказал я.
— А почему?
— Автобус подходит, — сказал я. — Побежали, а то не успеем.
Мы вскочили на подножку в ту минуту, когда автобус уже отходил от остановки, и, тяжело дыша, опустились на сиденье.
— Куда мы едем, Джорик? — спросила Сьюзен.
— В «Каприз».
— Уу, какой гадкий! Там так пустынно.
— Потомуто мы и едем туда. — Я сжал ее руку. — Если, конечно, ты не предпочтешь пойти в кино.
— Честное слово, нет. — Она посмотрела на меня сияющими глазами.
— Сейчас не холодно, — сказал я. — Но если ты озябнешь, скажи мне, и мы сразу вернемся домой.
— Я не озябну. Ей-богу, не озябну. — Она пригнулась ко мне и тихонько шепнула: — Если ты приласкаешь меня, мне сразу станет тепло-тепло. — Ее дыхание пахло зубной пастой, и больше того — пахло молодостью и здоровьем. Она казалась такой чистой, словно к ней вообще не могла пристать грязь. И таким же чистым был вечер — деревья вдоль Орлиного шоссе серебрились в лучах молодого месяца, порывистый ветер сметал с неба клочки облаков. Сейчас, когда Сьюзен была со мной рядом, события вчерашнего дня выглядели до смешного нереальными. Внезапно сердце мое перестало биться: в автобус вошел пожилой мужчина в очках. Однако это не был Хойлейк.
На следующей остановке в автобус вошли молодой человек и девушка лет девятнадцати. Во всяком случае, так мне показалось: лицо девушки, как и лицо ее спутника, было исполнено безмятежного спокойствия, словно она решила, что достигла наиболее приятного возраста, и отнюдь не торопится выходить из него. У нее было круглое плоское лицо; она пользовалась губной помадой неподходящего оттенка, а обтянутые шелковыми чулками ноги и туфли на высоких каблуках вносили в ее облик чувственный диссонанс, — как если бы она вздумала мыть пол в прозрачной нейлоновой рубашке. На молодом человеке было синее пальто, перчатки и шарф, но он был без шляпы, следуя нелепой моде, распространенной среди рабочих, — сейчас, после полученных от Элис уроков, мне это казалось столь же диким, как выйти на улицу без брюк. Я смотрел на молодого человека с тайным злорадством и самодовольством; тщательно приглаженные бриллиантином волосы, заурядное, словно сошедшее с конвейера лицо — скуластое, топорное, незначительное; такие лица видишь на плакатах, видишь в Блэкпуле, где его обладатель в рубашке с отложным воротником, выпущенным поверх пиджака, наслаждается жизнью. Может быть, они кому-то нравятся, но на меня производят гнетущее впечатление. Этот Лен, или Сид, или Клифф, или Рон никогда не станет близок такой девушке, как Сьюзен, ему никогда не представится случай встретить такое сочетание страстности и невинности, какое можно объяснить лишь тем, что у твоего отца в банке лежит сто тысяч.
— А почему мы больше не пойдем к Еве? — спросила Сьюзен.
— Ты ведь знаешь.
