моей фамилии сотню, Том, — все равно она достанется налоговому управлению, так уж лучше пусть пойдет нашей партии»), был только для богачей. Это было место, где между супом и десертом принимались решения и заключались сделки; это было место, где своевременное слово, или жест, или улыбка могли сразу перевести человека в следующую категорию. Это было сердце страны, которое я давно стремился покорить; здесь был край чудес, здесь вонючий свинопас превращался в принца, который каждый день меняет рубашку.
Я назвал швейцару свою фамилию.
— Мистер Лэмптон? Да, сэр, мистер Браун ждет вас к завтраку. Его неожиданно задержали, но он просил вас подождать его в баре.
Он оглядел меня с некоторым сомнением: я не успел переодеться, и на мне был светлосерый костюм и коричневые ботинки — еще совсем недавно это было мое парадное одеяние. Ботинки были вполне приличные, но казались тяжелы для костюма, а пиджак был слишком тесен и коротковат. Третьесортные портные всегда обуживают вещи. Мне показалось, что во взгляде швейцара мелькнуло презрение, и я сунул обратно в карман шиллинг, который приготовил для него (все вышло к лучшему: потом я узнал, что в клубе не принято давать на чай).
В баре было полно деловых людей, трудившихся в поте лица на благо экспорта.
Помещение бара было старательно модернизировано: на полу лежал ковер, пестревший синими, зелеными и желтыми зигзагами; стойка была облицована пластмассовыми плитками и чем-то вроде черного стекла. Ничто не говорило о том, что этот загон отведен для представителей высших категорий, если не считать портрета Черчилля над стойкой, — впрочем, такие портреты красуются почти во всех кафе. Да и отнюдь не все присутствующие свободно говорили на чистом литературном языке.
Леддерсфорд — это город текстильных фабрик, и большая часть его верхушки получает образование в Политехническом институте; там будущие леддерсфордские магнаты бывают вынуждены общаться с простым людом, и в конце концов это отражается на их речи. Но о богатстве посетителей этого бара говорил их рост и ширина плеч. В Дафтоне или даже в Уорли я считался высоким, но здесь было по крайней мере два десятка человек одного роста со мной и еще два десятка, которые были и выше и шире в плечах. А один, стоявший неподалеку от меня, казался настоящим великаном: шесть футов четыре дюйма росту и плечи широкие, как у гориллы, — причем это были явно кости и мускулы, а не ватная прокладка пиджака.
Он мог бы переломить меня пополам о колено без всякого труда и, судя по тому, как он исподлобья поглядел на меня, сделал бы это с большим удовольствием, будь его воля. Минуту спустя хмурый взгляд сменился любезной улыбкой, и я узнал Джека Уэйлса.
— Как поживаете, старина?
— Отлично. Я прекрасно отдохнул в Дорсете. А вы, должен признаться, так и пышете здоровьем.
— Я был на Мальорке. После этого острова Кембридж кажется сырым и холодным. Я лишь ненадолго заглянул в Уорли и сейчас снова возвращаюсь туда. Отец что-то прихворнул. Он слишком много работает.
— От души ему сочувствую, — сказал я, злорадно прикидывая, чем страдает Уэйлс старший: подагрой, несварением желудка или гипертонией.
— Он уже выздоровел, — сказал Джек. И улыбнулся мне. — Что поделаешь: отец изволит работать по шестнадцать часов в день. Что будете пить, старина?
— Виски.
— Заказывайте сразу двойную порцию. Тогда не придется дважды подзывать официанта.
— Для вас это едва ли затруднительно.
— Что вы сказали? А, понял. Мой рост — это какое-то проклятье. Никуда не скроешься… Что привело вас сюда? Я полагал, что вы рьяный лейборист. Узрели свет истины, а? — И он рассмеялся своим деланно добродушным смехом.
— Меня пригласил мистер Браун.
— Отец Сьюзен?
— Угу.
— Очень милый человек. Только не поддавайтесь ему. Назовите самую высокую цифру, какая только возможна, и уж не отступайте, — я полагаю, речь идет о работе?
— Вероятно, — сказал я. Да и что другое мог я сказать?
— Скрытничаете? — заметил он. — Мудро поступаете. — Он взглянул на золотые часы, казавшиеся нелепо маленькими на его широком волосатом запястье. — Ну, мне пора. — И он допил виски.
— Повторим?
— Нет, благодарю, старина. Да вам и не подадут — таково клубное правило. — Он щелкнул пальцами, подзывая официанта. — Двойную порцию виски для мистера Лэмптона, Генри. — Он дал официанту бумажку и, не пересчитывая, сунул сдачу в карман. — Всего хорошего, Джо.
— Всего хорошего, Джек.
Три двойных порции виски стоили примерно те самые пятнадцать шиллингов, недостача которых чуть не обрекла бедного плаксу Реймонда на жизнь, мало чем отличающуюся от каторги. Впрочем, эта мысль отнюдь не испортила мне удовольствия от виски.
В бар вошел Браун и направился прямо ко мне.
— Я вижу, вы тут вполне освоились, молодой человек. Я, пожалуй, тоже закажу себе виски, пока запасы еще не совсем истощились. — Он сделал легкое движение рукой, и тотчас к нему скользнул официант.
— Вы причиняете мне немало забот, молодой человек, — сказал он. У него были очень густые черные брови, — в сочетании с седеющими волосами и красным лицом они производили весьма устрашающее впечатление. Сейчас они сошлись над его глубоко посаженными глазами, и казалось, что этот судья- вешатель (весельчак и bon viveur[13] в частной жизни) готовится обречь беднягу батрака или клерка на смерть от веревки и такой приговор для него — точно аперитив перед хорошим обедом с бутылкой доброго, самого лучшего — смотрите, милейший, чтобы был самый лучший! — портвейна.
Он достал золотой портсигар и предложил мне сигарету.
— Нет, благодарю вас.
— Вы поступаете разумно. Курить перед едой вредно. Только в этом, как видно, вы и разумны, а во всем остальном ведете себя, как совершеннейший дурак.
Кровь бросилась мне в лицо.
— Если вы пригласили меня сюда только затем, чтобы сообщить это, то мне нет нужды здесь задерживаться.
— Ну-ну, не беситесь. У меня есть к вам предложение. Во всяком случае, — и он улыбнулся мне своей неожиданно чарующей улыбкой, сразу превратившись из судьи-вешателя в доброго деда-мороза, готового исполнить любую твою прихоть, — вам незачем отказываться от завтрака. Правда, он будет не слишком хорошим: с тех пор как введены карточки, здесь стали гораздо хуже готовить.
— Однако никто из присутствующих, судя по их виду, не голодает.
— Я ведь этого и не говорил. Просто здесь больше нельзя получить приличной еды.
Вы впервые в этом клубе?
— Не только в этом, но и в клубе консерваторов вообще, — сказал я. — Если бы мой отец увидел меня сейчас, он перевернулся бы в гробу.
— Мой тоже, — сказал он и подмигнул. — Мой тоже, юноша. Но нам не обязательно идти дорогой отцов.
Я холодно посмотрел на него. Эта простецкая манера держаться была, конечно, привычной маской, фланелевой перчаткой на стальном кулаке, который вот-вот нанесет мне удар в челюсть. Почему он все- таки медлит?
К нам подошел официант и со множеством поклонов, почтительно изогнувшись, повел нас к столику в столовой. Тут царил тот же стиль, что и в вестибюле. Жестко накрахмаленные скатерти слепили белизной, а столовые приборы были тяжелы, как может быть тяжелым только серебро. Правда, такой обеденный зал мог быть в любом приличном отеле, но здесь самый придирчивый посетитель не обнаружил бы ни единой
