— А ну, брось! — сказал он. — Я не по своей вине опоздал. Меня оставили на сверхурочную.
Я смотрел на него, раздумывая, уступить ему девушку или нет. Как ни был я пьян, мне вовсе не хотелось, чтобы меня избили в кабаке на Бирмингемском шоссе. Но он не был призовым боксером: правда, он не уступал мне в росте, однако шириной плеч он был обязан ватной прокладке и в нем чувствовалась какая-то слабина, — словом, один из тех, кто живет всю жизнь с незатвердевшими костями.
— Не приставай к ней, — сказал я.
— А ты кто такой?
— Джек Уэйлс.
— В первый раз слышу.
— Так оно и должно быть. — Я поднялся. — Ты слышал, что я сказал. — Моя рука, словно сама по себе, обшаривала стол, пока не наткнулась на пустую пивную кружку.
Кругом стояла такая тишина, что можно было услышать, как пролетит муха. За соседним столом сидели пожилые супруги, одетые довольно бедно, но прилично, — они бросали на нас испуганные взгляды. Муж был маленький и костлявый, а у жены был крошечный рот пуговкой и очки в светлой роговой оправе. Помню, что мне стало их жаль, и в то же время во мне нарастала ярость, такая же холодная и тяжелая — и в потенции такая же зазубренная и смертоносная, — как пивная кружка.
— Отпусти ее руки!
Я поднял пивяую кружку, словно собираясь ударить ею об стол. Он разжал пальцы, и девушка вырвала у него руку. Пудреница упала, и над ней поднялось маленькое облачко пудры. Он повернулся и, не сказав больше ни слова, вышел. В зале возобновился обычный шум, и все случившиеся было тотчас забыто.
— Я вовсе с ним и не гуляю, Джек, — сказала она. — Надоел он мне до смерти. Думает, что может мною командовать, потому лишь, что я раза два ходила с ним на танцы.
— Зато он нас познакомил, — заметил я. — Мэйвис. Это имя очень идет тебе, детка.
Она погладила меня по руке.
— Как ты это хорошо сказал.
— А с тобой легко говорить хорошо.
— Я еще никого не встречала красивей тебя. И как ты шикарно одет. — Она пощупала мой пиджак. Это был новый серый костюм, сшитый из той материи, которую Элис подарила мне пять месяцев назад. — Я ведь работаю на текстильной фабрике и разбираюсь в материале.
— Если этот костюм тебе нравится, Мэйвис, я буду носить только его, — сказал я.
Язык у меня начал заплетаться. — Мне так хорошо с тобой, ты так мила, умна и красива… — И я пустил в ход привычные приемы обольщения, слагая свою речь из обрывков стихов, названий песен, кусочков автобиографии и связывая их воедино золотым сиропом лести. Я отлично понимал, что все это было вовсе не обязательно: побольше рюмок джина и коньяка, побольше затяжек табачным дымом, обычная доза хороших манер — и я получу все, что мне надо; но я чувствовал потребность чем-то замаскировать животную грубость инстинкта, я должен был как-то облагородить неизбежные пятьдесять минут судорожного безумия, привнести в физиологическую потребность хоть чуточку тепла и нежности.
— Теперь моя очередь угощать, ладно? — сказала она после того, как мы выпили еще по две рюмки.
— Это не обязательно, — сказал я.
— Ты истратил уйму денег, я ведь знаю. Я не из тех девушек, которые стараются урвать побольше, Джек. Если мне нравится парень, так он мне нравится, даже если может угостить меня только чаем. Я сама прилично зарабатываю. На прошлой неделе я принесла домой шесть фунтов.
Я почувствовал, что на глаза мне навернулись слезы.
— Шесть фунтов, — сказал я. — Это очень много, Мэйвис. Ты скопишь себе хорошее приданое.
— Сначала надо найти жениха, — сказала она. И принялась рыться в сумочке. Сумочка была большая, из черной лакированной кожи, с инициалами из блестящих камушков.
Внутри, как всегда в женских сумочках, лежали вперемешку пудра, помада, вата, носовой платок, сигареты, спички и фотографии. Она сунула десятишиллинговую ассигнацию мне в руку. — Это мой вклад, дружок, — сказала она.
От ее йоркширской интонации, от вида раскрытой сумочки меня вдруг охватило чувство невыносимого одиночества. Мге хотелось положить голову ей на грудь и забыть о жестоком мире, где каждый твой поступок имеет последствия.
Я заказал бутылку пива и джина. Время мчалось слишком быстро, его невозможно было удержать: всякий раз, как я смотрел на часы, оказывалось, что прошло еще десять минут. Я понимал, что вот только сейчас познакомился с Мэйвис, но это было словно год назад. Я пил терпкое пиво, пахнущее летом, и пол снова закачался подо мной. И тут все впечатления, какие способен пережить человек, нахлынули на меня, словно толпа, сгрудившаяся на месте несчастного случая, и стали с криком требовать, чтобы я впустил их: ощущение танца, ощущение вязкой глины на ботинках, новый вкус пива и прежний вкус коньяка, рома, рыбы, кукурузы, табака, запах сажи, шерсти, запах пота Мэйвис, в котором было что-то нездоровое, ее пудры и помады — мел, фиалковый корень, грушевая эссенция; жаркие руки коньяка снова остановили качающийся пол, и в ту минуту, когда мнилось, что на земле нет иного места, кроме этой длинной комнаты с зелеными ультрасовременными стульями и столами, накрытыми стеклом, оказалось, что мы идем, обнявшись, по узким улочкам, проулкам, дворам, пустырям; потом миновали пешеходный мостик, где под нами бессмысленно лязгали сгрудившиеся паровозы, словно хлопая себя по бокам, чтобы согреться; потом очутились на каком-то дровяном складе в пространстве между сваленными бревнами, и я покинул свое тело, и оно само делало все то, чего ждала от него Мэйвис. Она продолжала льнуть к нему и после минуты обжигающего свершения целовала это пьяное лицо, прижимала эти руки к своей груди.
Тут же за дровяным складом вдоль грязной улочки теснились дома; до меня доносились голоса, музыка, кухонные запахи. Вокруг сверкали огни города:
Бирмингемское шоссе, начинающееся в центре Леддерсфорда, дальше поднимается вверх по холму, и мы находились сейчас на маленькой площадке примерно на середине его склона; вокруг не было просторов — все было забито людьми — двести тысяч одиноких существований, двести тысяч разных смертей. И вдруг вся темнота, которая была изгнана огнями, вся пустота давно застроениых полей и лесов обрушилась на меня, и не стало ни боли, ни радости, ни отчаяния, ни надежды — ничего: призрак в автомате-иллюзионе растворился в глухой стене, и не было монетки, чтобы вызвать его вновь.
— Какие у тебя чудесные мягкие руки, — сказала Мэйвис. — Как у женщины.
— Совсем они… не чудесные, — с трудом произнес я. — Они жестокие. Жестокие руки.
— Ты пьян, дружок.
— Никогда не чувствовал себя лучше. — Я вдруг с ужасом понял, что снова вернулся в свое тело и не знаю, что с ним делать.
— Чудной ты, — сказала она.
Я порылся в карманах и достал портсигар. Он был пуст. Она вытащила пачку сигарет и раскурила две штуки.
— Возьми эту пачку себе, — сказала она.
Некоторое время мы молча курили. Я старался усилием воли сбросить с себя опьянение, но тщетно. Я действительно не мог вспомнить, где живу, и буквально — вот так, как толкуют это слово словари, — не мог решить, сплю я или бодрствую.
— Джек, я тебе нравлюсь?
— Ты понравилась мне с самой первой минуты… как только я увидел тебя. — Я сделал над собой еще одно усилие. — Ты очень миленькая. Ты мне оченьоченьоченьнравишься.
Огни закружились в хороводе, и в моих ушах раздалось лязганье.
— Проклятые паровозы, — сказал я. — Проклятые паровозы. Неужели они не могут перестать?
Она, должно быть, чуть не тащила меня на себе, — не знаю, как у нее хватило сил.
Затем мы остановились у какого-то дома. Я пытался держаться на ногах, но мне это не очень удавалось. Наконец я прислонился к ограде палисадника.
— Ну, как ты сейчас, Джек?
— Отлично, — сказал я. — Отлично.
