окажешься один против троих, можно было бы встать и выйти, хлопнув дверью. Однако Федор сидел и терпел. Терпел, потому что понимал: все это - не просто так.
Вовсе не вследствие вздорного характера надел на себя друг юности личину самовластного феодала, не терпящего в своем уделе никакого закона, кроме собственной воли. Отнюдь не случайно вспомнил Корней о шатком положении погостного боярина, хотя было оно таковым уже давно и оба это прекрасно понимали. И унижает он Федора на глазах Алексея и Осьмы не только за то, Федор, в сущности ни за что, лишь из-за инстинктивного мужского соперничества, вызверился на Алексея и чересчур уж высокомерно отнесся к представителю торгового сословия Осьме.
Нет, Корней уже очень много лет не позволял себе ничего делать 'просто так'. Если уж зашла речь об отнюдь не радужных карьерных перспективах Федора, то значит, Корней видит какой-то выход из сложившегося положения. Если изображает из себя самовластного владетеля Погорынья, то именно в этой ипостаси он и намерен действовать в ближайшее время. Если наказывает за ненадлежащее отношение к Алексею и Осьме, то задуманное Корнеем будет исполняться именно этой командой, в которую Федор по недомыслию сразу не смог вписаться и теперь вбивается Корнеем, как бревно в тын.
- Ты, друг мой сердечный, - голос Корнея утратил язвительность, и слова 'друг мой сердечный' прозвучали совершенно искренне - ныне не перепутье очутился. Две дороги перед тобой лежат. Одна ведет, прости уж на грубом слове, в глубокую-глубокую задницу, а вторая... Кхе! Вторая идет кверху, может статься, что и ко княжьему двору или в посадничий терем. Понятно, разумеется, что тебе желательно пойти по второй - по той, что к высотам ведет, да только в одиночку тебе на той дорожке делать нечего, потому ты ко мне и прискакал. Признавайся: почуял, что наступают смутные времена, о которых мы с тобой весной толковали? Как ты тогда сказал? Времена, когда возможным станет все? Так? А, Федя?
- Прав... Гр-хм... Правда твоя, Кирюш.
- Ага! И задумал ты что-то свое, о чем нам не сказал, но что на нашем горбу исполнить рассчитывал. Так?
- Ну уж и на горбу... Гр-хм... Ты бы в накладе тоже не остался...
- Верю, Федя, верю, друзей ты не забываешь. Однако ж что-то тебе у нас не понравилось, что-то не по душе пришлось... Кхе! Узрел ты, что мы совсем к другому готовы, к такому, что с твоей задумкой не срастается. Оттого и Осьмуху гнобил, и на Леху окрысился и на меня, в моем же доме, как на подручника глядел. Так?
- Да никого я не гнобил! Он же чушь несусветную...
- А ну-ка, признавайся, - перебил Корней - что задумал?
- Чего уж теперь-то, Кирюш? - Федор тяжко вздохнул. - Все равно уже не сбудется.
- Говори!
- Ну... Гр-хм...
Федор все никак не мог избавиться от комка в горле. Поискал, чего бы хлебнуть, Осьма догадливо придвинул кувшин с квасом. Погостный боярин сделал несколько крупных глотков прямо из кувшина, утер усы и, наконец, признался:
- Княгиню Елену - дочь Мстислава Владимировича с сыном спасти хотел и к великокняжескому столу целой и невредимой представить. С тобой, Кирюша, вместе с тобой! Нас бы великий князь за спасение дочери и внука...
- Эх, Федя, Федя... а еще Осьмуху в торгашестве упрекал!
- Это ты его упрекал!
- А ты чуть не прибил! За то, что он своим разумом по самому краю твоей задумки скользнул, почти то же самое, что и ты измыслил! Выходит, что не на него ты озлился, а на себя - не смог выдумать ничего лучше купчишки... м-да!
Корней сокрушенно покачал головой, Алексей презрительно покривился, а Осьма, впервые за весь разговор, непритворно потупился. Федор, как за спасательный круг, снова ухватился за кувшин с квасом и припал к нему губами.
- Мелко-то как! - вымолвил после паузы Корней с искренней горечью. - Гори оно все огнем, лишь бы только успеть свой сундучок из пожара вынести. Ты ли это, Федор? Или и впрямь мелким приказчиком сделался?
- Жизнь заставила! - процедил сквозь зубы Федор, отвернувшись от Корнея и глядя куда-то в угол. - Ты же сам все обсказал... некуда деваться! Понимаешь? Некуда!!!
- Жизнь? - задумчиво переспросил Корней. - Да, жизнь она... умеет, злодейка, человека на карачки поставить. Умеет, не отнимешь. Но были же времена, Федя, когда не она нас а мы ее... того. И ведь получалось!
- Э-э... бояре! - Прервал грозившую затянуться паузу Осьма. - Все мы здесь... гм, жизнью по всякому ставленые, да не по одному разу. Так может, это самое, хватит воздыхать, да подумаем, как эту злодейку... подобно всякой вздорной бабе, не только окарач, но и всякообразно, чтобы, значит, место свое понимала...
Ответом был взрыв хохота. Не то, чтобы Осьма сказал что-то очень уж смешное, но сказано это оказалось очень вовремя и прекрасно послужило разрядке эмоционального напряжения. Алексей хохотал широко раскрыв рот и чуть не падал с лавки, далеко откидываясь телом назад. Федор, наоборот, подался вперед, навалился грудью на стол и гулко гоготал, колышась всем своим дородным телом и елозя ладонями по столешнице. Корней мелко трясся, утирая выступившие слезы, и было слышно, как он скребет под столом протезом по полу. Осьма тоже подхихикивал, не столько весело, сколько удовлетворенно, по очереди бросая взгляды на присутствующих, словно оценивая результат своего воздействия на собеседников.
- Ох, Осьмуха... ну, сказанул! - Корней в очередной раз утерся рукавом рубахи. - Федька, стареем, что ли, что о таком способе забыли?
- Да помню я... Кирюш... помню, только не с того буку заходил...
- Любо!!! - словно на сходке разбойной ватаги трубно возгласил Алексей.
- Хи-хи-хи... Еще б не любо! - отозвался со своего края стола Осьма.
В горницу степенно вплыла Листвяна, любопытно зыркнула по улыбающимся лицам и пропела елейным голосом:
- Корней Агеич, обед готов, прикажешь подавать?
- Подавай! - распорядился воевода. - И бражки вели... умеренно, для аппетита.
* * *
- Уф-ф. - Коней сыто отвалился от стола и оглядел подобревшими глазами сотрапезников. - Так на чем мы там остановились?
За едой о делах не говорили - во-первых, рты были заняты, во-вторых, в горнице все время крутились девки, подававшие и убиравшие со стола, а около двери, сложив руки под грудью, торчала Листвяна, безмолвно, одними движениями бровей или легким поворотом головы, управляя прислугой.
- На том, чтобы всякообразно! - напомнил Осьма, ковыряя в зубах.
- Цыц, Осьмуха, кончились шуточки! - совсем не строгим голосом, пресек легкомыслие Корней.
- Тогда на Михайле, - исправился Осьма - разговор был о том, что он прямо, как богатырь Святогор и святой подвижник. А потом боярин Федор у Алексея спросил, что тот про Михайлу думает, ну тут и поехало...
- Поехало! Кхе! С вами доездишься... У нас какая забота нынче наперед вылезла? Журавль! Нам что решить надобно? Можно ли с собой в поход отроков брать и будет ли от них польза! Причем тут Михайла?
- Да нет, Кирюша, просто интересно стало... разговоров-то много всяких, да и живут твои отроки отдельно, без твоего пригляда...
- Это что ж, по-твоему, я не знаю, что в МОЕЙ воинской школе творится? - мгновенно отреагировал Корней. - Все! Зарубите себе на носу: все, что там делается, делается с моего одобрения... Кхе! Или мной не одобряется и тогда следует наказание! И без разницы, будь то Михайла, будь то наставники или вот он! - Коней ткнул указательным пальцем в сторону Алексея.
- Однако же, самовольство Михайла допустил, - уперся Федор - от наследства отказался, попа обидел, ты же сам говорил, Кирюш, а наказания-то пока не последовало!
- Кхе... Думаешь, уел, Федька? А вот и нет! Тут дело не только в Михайле - они все там, без
