- Мам! - перебила настенины размышления Юлька. - А кто ж теперь-то у нас Добродея?
- Нету. - Настена вздохнула и развела руками. - Старухи все перемерли, Аграфена, жена Корзня, которую следующей Добродеей видели, еще раньше умерла, а Марфу, которая тоже могла бы, михайловы отроки убили. Правильно, к стати, убили - если не смогла мужа от бунта удержать, то какая же из нее Добродея?
- А старостиха Беляна?
- Умна, хозяйственна, по возрасту самая старшая из ратнинских баб... но суетна, мелочна. Так-то незаметно, но если вдруг что-то неожиданное случается, и думать быстро надо, тут-то все и вылезает. Аристарх ее иногда, как пугливую лошадь, окорачивает. Нет, не годится.
- А другие? Ты, вот, поминала: вдову Феодору, Любаву - жену десятника Фомы, минькину мать...
- Феодора... не знаю. Чем-то она светлых богов прогневила или... Христа. Чтобы так жизнь бабу била... просто так не бывает. Ты погляди: мужа и среднего сына в один день в бою убили, старший сын ратником не стал - с детства с клюкой шкандыбает, а в сырую погоду, так и на костылях, родители в моровое поветрие преставились, уже второй внук подряд до года не доживает. Нет, держится она хорошо, горю себя сломить не дозволяет - за то и уважают ее. Но я-то вижу: зимняя вода у нее в глазах, и на кладбище чаще... чаще разумного ходит.
Любава могла бы, но... - Настена невесело усмехнулась. - Вишь, как выходит, Гуня: у каждой свое 'но' имеется. За Фомой у Любавы уже второе замужество, и она на четыре года старше мужа. Сейчас-то, ничего - Фома заматерел, седые волосы в бороде проклюнулись, а раньше очень заметно было. И как-то она очень уж в мужние дела вошла: вот повздорил Фома с Корзнем, и Любава на всех Лисовинов исподлобья смотрит. Порой до смешного доходит, мужа в краску перед другими вгоняет. Недавно принесла Лавру в кузню мужнину кольчугу - несколько колец попорченных на подоле заменить, разве ж это дело, вместо мужа за оружием следить? Сыновья, уже женатые, чуть не в голос воют, так она их материнскими заботами извела. Невесток, как девчонок-неумех... Привыкла старшей в семье быть, ничего не поделаешь, но, если меры в чем-то одном не знаешь, то не знаешь ее и во всем. Так-то!
- А минькина мать?
- Медвяна... э-э, Анна-то? Может! Молода пока, но лет через десять-пятнадцать сможет, вернее смогла бы, но... Вот видишь: и здесь свое 'но'. За чужака она замуж выходит. Сама пришлая, хоть и сумела стать своей, и замуж за пришлого пойдет. Пойдет, пойдет! - отреагировала Настена на легкое шевеление дочери. - Сама же рядом с ними живешь, все видишь.
- Ага, тетка Анна прямо расцвела вся, лет на десять помолодела, а дядька Алексей... он такой... он весь... как глянет... - Юлька явно затруднилась с подбором эпитетов.
- Умен, силен, крут... - Настена юлькиных затруднений не испытывала - ... жизнью битый, но не сломанный, ликом и статью истинно Перун в молодости!
- В какой молодости, мама? У него половина волос седая!
- Э-э-э, дочка, бывают седины, которые не старят, а красят...
- Ма-а-ма! Да ты никак сама в него...
- Дури-то не болтай! - оборвала Юльку Настена и тут же устыдилась горячности, с которой прикрикнула на дочь. Сама по себе эта горячность говорила больше, чем слова, и не только Юльке, но и самой Настене. И уж совсем затосковала лекарка, когда поняла, вдруг, что оправдывается: - Влюбилась, не влюбилась, а... оценила... по достоинству. К тому ж, лучше других умственное и телесное здоровье вижу... Да и не старуха я, в конце-то концов, на год моложе Аньки!
- Ой, мамочка...
- Да не ойкай ты! Не бойся, глаза выцарапывать мы с Анькой друг дружке не будем, еще не хватало из-за козла этого! Рудный Воевода, руки по локоть в крови, семью не сберег, в бегах, как тать обретается, у бабы под подолом от бед упрятался!..
Настену несло, и она не находила в себе ни сил, ни, что самое ужасное, желания остановиться, хотя со все большей отчетливостью понимала, что ругань выдает ее сильнее, чем только что высказанные в адрес Алексея комплименты. Выдает себе самой, потому что еще сегодня, еще полчаса назад, ей и в голову не пришло бы задуматься о том, как сильно зацепил ее беглый сотник переяславского князя Ярополка. И разговаривала-то с ним только два раза (из них один - ругалась), и вереницу чужих смертей в его глазах угадывала, и... спаси и помоги, Макошь пресветлая, не рушь покой, ведь смирилась же с долей ведовской, утвердилась на стезе служения тебе, богиня пресветлая... За что ж меня так? Или это - награда? Наградить, ведь, можно и мукой - сладкой мукой. Макошь это умеет...
Настена, наконец замолчала, закусив нижнюю губу, навалилась боком на стол и подперла горящую щеку ладонью. Вяло удивилась про себя: когда ж это в последний раз было, чтобы щеки так горели? Давно, даже и не вспомнить. Юлька довольно долго молча сопела, ерзала на лавке, потом наконец не выдержала:
- Мам, ты же ведунья, ты, если захочешь... он сам на карачках к тебе приползет и объедки у крыльца подбирать будет! Ну, хочешь, я как-нибудь подстрою, что он на тетку Анну и смотреть не захочет? Можно же что-то такое придумать...
Юлька еще что-то говорила, строила совершенно фантастические планы... Настена ее не слушала, размышляя о том, что легко поучать других: 'пределы дозволенного', 'стену выстроишь', первый шаг, второй... А придет, откуда ни возьмись, вот такой Рудный Воевода, будто моровое поветрие для тебя одной, и куда вся премудрость денется?
- Хватит! - прервала она юлькины рассуждения. - Он сам, кого хочешь, на карачках ползать заставит. Не вздумай, и правда, вытворить чего-нибудь, уже и без того наворотила, не знаешь, как и разгрести. Давай-ка свет зажги, да поешь. Там в печи репа с копченым салом запарена, не остыло еще, наверно.
Юлька, понимая, что спорить бесполезно, засуетилась по хозяйству: раздула сохранившиеся под пеплом угли, запалила лучину, принялась собирать на стол, потом спохватилась, выложила в плошку немного еды и выставила в сени - домовому, что б не обиделся. Настена, глядя на прыгающую по стенам тень дочери, непонятно с чего, подумала, что сейчас такие же плошки стоят во всех домах Ратного, какие бы истовые христиане в тех домах ни жили. Даже в доме попа, в тайне от хозяина, Алена выставляла в сенях угощение для домового. Отец Михаил однажды застал ее за этим занятием и был так возмущен, что даже повысил голос, но тут же впал в ступор, когда Алена предложила, раз уж это жилище священника, осенять плошку с едой крестным знамением и читать над ней краткую молитву, мол, домовой существо мелкое, длинную молитву на него тратить - больно жирно будет.
- Мам, а молочка нет?
- Я ж не знала, что ты придешь, киснуть поставила - творог откинуть хочу. Сделай себе сыта, вон мед на полке стоит.
- А! - отмахнулась Юлька. - Воду греть... обойдусь. Бери ложку, мам, тоже, ведь, не ужинала.
Настена нехотя поковырялась в горшке ложкой, аппетита не было, зато ничего не евшая с утра Юлька управлялась за двоих. Стоило, пожалуй, продолжить беседу - крутящиеся в голове мысли, все равно, уснуть не дадут, а Юлька, похоже, сонливости еще не ощущала.
- На чем мы остановились-то, Гуня?
- Фто, мам? - отозвалась Юлька с набитым ртом.
- Прожуй, потом говори! Я спрашиваю: на чем у нас разговор-то прервался?
- На том, что Добродею заменить некому. А может быть ты сможешь, мам?
- Годами я не вышла для такого дела.
- Ну и что? К тебе же со всякими делами ходят: с жалобами, за советом, просто так поговорить. Как Добродея померла, наверно еще больше приходить стали?
- Стали, но такое дело не сразу творится - годы должны пройти, хотя... придется, наверно. Если пойти не к кому, пойдут туда, куда не следует.
- Это куда?
- Да к той же Нинее! - Настена качнула головой в сторону южной стены избы, словно прямо за ней располагалась Нинеина весь. - Она и так уже на Михайлу глаз положила, не хватало еще, чтобы в ратнинские дела влезать начала!
- Вспомнила! - вдруг встрепенулась Юлька. - Ты сказала, что мы с Минькой в людских глазах похожи, а чем похожи не объяснила.
